Пандем

Человеку приятно знать, что смерть есть, но к нему и его близким она отношения не имеет. В мире без смерти человеку скучно. В мире, где смерть вездесуща, человеку страшно”

– Там нельзя пускать «хлысты», – сказал Ким громко, прерывая очередную инструкцию Алекса. – Там полно детей, они тащат с собой детей…

– «Хлысты» никого не убивают, – сухо возразил Алекс. – Молчи, я знаю… да! Пусть взрослые хоть раз увидят, как детям по их вине будет больно! Вот пусть у них в мозгу замкнётся простейшая цепочка: их действия – судьба детей!

– Пан, неужели это единственный выход?!

Никто не ответил.

Возможно, Кир вспомнил что-то плохое. Так бывает, когда изо всех сил думаешь о хорошем

– …границы возможного? Что тело человека изменится, ясно, по-моему, уже сейчас, но вот границы этого изменения? Люди-рыбы, живущие в море без акваланга, люди, покрытые шерстью и живущие во льдах, а может быть, так – по субботам люди-рыбы, по воскресеньям – люди-птицы, биология, насколько я понял, позволяет…

– Дело не в биологии. Психология должна позволить, Ким. Эффект банана, падающего с дерева сам по себе… Какое, к чёрту, творчество по щучьему веленью?

– Миллионы детей, – сказал Пандем. – «Думай сам» – волшебная фраза. Конечно, они услышали её от меня не впервые… Легко представить меня идиотом, растящим прежде всего послушание. Алекс Тамилов очень переживал, когда спустя много лет вдруг понял, что я не идиот и никогда им не был… Правда, раньше я был добрым. Теперь я оптимален. Время наших встреч ограничено, а дети ведь растут. Система должна управляться жёстко… Когда я сам был этой системой – был с каждым из них в любой момент времени – я мог позволить себе максимальную мягкость. Теперь – нет. Теперь они – вне меня… Изуверский «экзамен на взрослость» – инициация – тогда тоже не был нужен. Теперь – необходим.

– Бегут в беспандемники…

– Не спасаясь от жёсткости, нет. Бегут почти всегда те, кто уже вырос… Кого я вырастил… Они хотят быть счастливыми каждую минуту. Они считают, что я должен – обязан – это счастье им предоставить. И обижаются, получив отказ. И бегут.

– Не понимаю, как человек, в котором ты был с первых дней жизни, может отказаться от тебя…

– Игра. Подсознательно они ощущают, что я всё ещё здесь, рядом. Выходка ребёнка, который знает, что за ним наблюдает взрослый… Для того, чтобы они взрослели, я должен превратиться в машину боли, Ким.

– Ты преувеличиваешь.

– Конечно. Но не столь уж сильно.

– Те, кто сдадут экзамен на взрослость, будут уже другими?

– Да. Они будут другими. Если экзамен на взрослость принимать по-взрослому… Но видишь ли, Ким. Мальчишка, сдавший такой экзамен, никогда не поверит, что я его… по крайней мере не ненавижу.

– А тебе важно, чтобы он верил?

– Да, потому что это правда. Я, любящий его, колю его иголками и тычу носом в дерьмо… Чтобы он, скотина, развивался сознательно и творил свободно.

– Я не верю, что нету других путей.

– Нету. Биология человека, физиология, психология – всё это «заточено» под мир, полный боли. Преодолевая боль, человеческое существо может подняться до пёс знает каких высот – высот духа, разумеется…

– Ты не убедил меня, – начал Ким. – Не убедил, что всё твоё развитие-творчество – такая уж ценность. Ценнее счастья.

– Ёлки-палки, – тихо и как-то жалобно сказал Пандем. – Ну конечно… Мир счастливых кукол. Хоть сейчас.

– Если не модифицировать…

– Тогда мир тоскливых кукол, не имеющих цели, бестолково ищущих цель и вечно натыкающихся на стены. Скучающих, не знающих ни боли, ни радости. Запросто. И тоже хоть сейчас.

– А когда-то ты говорил мне, Пан, о будущем… Первый качественный скачок – отмена необходимости смерти… И в конце концов переход человечества в иную форму существования… Ладно, человек-из-мяса принуждён вечно болтаться между сортиром и храмом. Но почему не поискать другое воплощение, другой, если хочешь, носитель… Человек-импульс, человек-информация, душа, не обременённая трупом… Чтобы можно было сочувствовать, самому не зная, что такое боль. Передавать детям опыт, ничего не искажая, не расплёскивая при этом половину… По желанию уходить от реальности и возвращаться в реальность. Не зависеть от времени, не отвлекаться на физиологию… Жить вечно…

Пандем странно посмотрел на него. Ким не понял этого взгляда; по спине у него продрал холодок, тем более неприятный, что вот уже десять секунд прошло, а он всё не понимал.

– Мир, который ты вообразил сейчас, имеет традиции, – медленно сказал Пандем. – Его уже описывали… Много раз. Это загробное царство.

– Пан… Что, будущего больше нет?

– Есть, Ким. Я думаю, есть.

- Пандем?

- Да?

- Как ты собираешься решать проблемы взаимоотношений мужчины и женщины?

- Никак. Это личное дело каждого человека.

- Я могу прогнать Игорька, но ничего не могу дать взамен.

- А я могу привести к ней на встречу человека, с которым ей будет лучше, чем в одиночестве. Без моего вмешательства они никогда не встретятся. Слишком маловероятное событие… Но тогда ты скажешь, что я кукловод. Или сваха. Или ещё что-нибудь обидное… Нет?

- Не знаю.

- Во-о-от… На одной чаше весов пусть будет счастье Лерки – не гипотетическое, а вполне реальное. А на другой – моё право на вмешательство. Если в вопросах, касающихся жизни и смерти, я буду решителен – то в вопросах так называемого счастья…

- Если Лерка – сама – попросит тебя?

- Проще. Но ситуация касается ведь не только Лерки. Второй человек…

- А если он тоже попросит?

- Совет да любовь.

Лера была учительницей английского языка. Каждое утро она шла в гудящую, как трансформатор, очень среднюю школу, и на три четверти ставки учила малышей стишкам, как заклинаниям, а подростков грамматике, как тарабарской брани.

– Удача – это маленькая несправедливость. Нет?

– Удача и везение – это все-таки не одно и то же, – осторожно заметила Александра.

– Почему несправедливость? – вмешалась в разговор Шуркина жена Вика. – Если сегодня мне повезло, а завтра тебе… Всем поровну.

– Если всем поровну, это не везение, – заметил Алекс.

Прежде он мог презирать и сочувствовать, ненавидеть и уважать; теперь люди ему надоели. Может быть потому, что работа последних лет – в координации – вымотала из него остатки иллюзий. То была изнуряющая, на грани возможного работа – от мозговых штурмов до методичного, дом за домом, посещения волонтёрами-психологами всех жителей слоя. Социальные программы сперва отрабатывались на симуляторе и только потом претворялись в жизнь – взаимосвязанные комплексы мер с однословными названиями вроде «Кнут», «Подарок», «Ребёнок», «Весы»… Ким не раз и не два оценил предусмотрительность Пандема, поместившего человечество в «шлюз». Ни глобальной катастрофы, ни большой войны, ни даже демографического взрыва пока не случилось; социальные потрясения были сведены к минимуму, бунты предупреждены, а системы ценностей худо-бедно перестроены. Никому больше не приходило в голову устраивать над городом гонки на леталках; на Трассу допускались только машины, полностью лишённые ручного управления. Это было неудобно, зато безопасно; Ким прекрасно понимал, что в будущем проблемы не кончатся, и что это будут старые, навязшие в зубах проблемы пополам с новыми, невообразимыми пока, и что решать эти проблемы придётся его племянникам, сыну и внукам – но не ему, слава богу. Хватит, он и так вот уже много лет «корчит Пандема»…

Знаешь, какое оптимальное отношение человека и смерти? Человеку приятно знать, что смерть есть, но к нему и его близким она отношения не имеет. В мире без смерти человеку скучно. В мире, где смерть вездесуща, человеку страшно».