Долгий '68

Беби-бум и старшее поколение

Поколенческие трактовки 68-го тесно связаны с понятием послевоенного беби-бума. После 1945 года, когда мужчины вернулись домой с фронтов, показатели рождаемости резко подскочили как в Северной Америке, так и в большей части Западной Европы. В Германии и Италии, однако, дела обстояли иначе. В этих странах рождаемость росла раньше, в 1930-е, отчасти из-за того, что политика государства была направлена на ее повышение. В Германии нацизм и война сформировали особенно сложную модель поколенческого размежевания (см. главу 6).

Послевоенный беби-бум целесообразно рассматривать в свете тех событий, которые ему предшествовали. Страны, его пережившие, – а именно Великобритания, Франция и США – в 1930-е испытали заметное снижение рождаемости, вызванное экономической депрессией. Родившийся в 1936 году французский историк Жан-Мари Берсе отмечал, что у беби-бумеров была юность, «совершенно непохожая на юность нашего поколения». По свидетельству Берсе, он и его современники испытывали трепет перед старшими, по крайней мере отчасти вызванный тем, что взрослые в те времена заметно превосходили их числом^[116]. Появившихся на свет в 1930-е постоянно преследовали воспоминания о безработице и лишениях, которые омрачили их детство. Они ценили безопасность и с пониманием относились к рутинной регулярности – в отличие от тех, кто, будучи на несколько лет моложе, считал ее тяжким бременем. В 1950 году социологи, опрашивавшие группу британцев 1932 года рождения, с удивлением обнаружили, что многие из их восемнадцатилетних респондентов уже устроились на постоянную работу и собираются оставаться на своем месте всю жизнь^[117]. Разумеется, это не значит, что рожденные в 1930-е годы враждебно относились к 68-му: напротив, многие из них, в первую очередь молодые преподаватели университетов, сочувствовали протестам. Однако привычные роли здесь явно поменялись. Сорокалетние в 1968 году чаще были ведомыми, чем ведущими: смелость молодого поколения вызывала у них смесь ужаса и восхищения.

Но далеко не все молодые радикалы в 1960-е определяли себя через конфликт со старшим поколением. Наоборот, некоторые считали, что принадлежат к политической традиции, корни которой связывают их с прошлым. Серж Жюли родился в 1942 году, но свой активистский опыт отсчитывал с демонстраций, организованных коммунистами против конституции де Голля в 1958-м. Он посещал лицей Тюрго и считал своих педагогов пропагандистами подрывных идей, а не адептами политической ортодоксии. Сильное влияние, в частности, на него оказал Пьер Хальбвакс, который позже сыграл заметную роль в кампании по защите активистов, арестованных в ходе протестов 1968-го. Хальбваксу, родившемуся в 1916 году, было около сорока, когда Жюли учился у него. Стоит также отметить, что во время оккупации он вместе со своим отцом, историком Морисом Хальбваксом, родившимся в 1877 году, был депортирован коллаборационистскими властями. Причиной послужил их публичный протест против казни вишистами Виктора Баша, приходившегося тестем Морису и дедом Пьеру. И Баш, и Хальбваксы отстаивали радикализм, проистекавший из дрейфусарских кампаний конца XIX века.

Кинорежиссер Ромен Гупиль родился в 1951 году, но даже он не считал протесты 1960-х восстанием против конформизма 1950-х. Наоборот, Гупиль заявлял, что «невозможно понять 1968 год, если не принять во внимание предшествовавшую ему мобилизацию, которая подпитывалась антиколониальными настроениями». Свое собственное политическое пробуждение он относил к четырнадцати или пятнадцати годам. При этом Гупиль добавлял, что считал себя наследником более ранней традиции: «Я мыслил категориями 1870-го» (то есть года Парижской коммуны). Он отделял политический авангард, к которому принадлежал, от поколения беби-бумеров, воспитанного на «карманных деньгах, чартерных рейсах и рок-музыке» и «одержимого стремлением к сексуальному освобождению»^[118].

После 1968 года порой утверждалось, что беби-бумеры росли в условиях, способствовавших вседозволенности и бунтарству. Социолог Дэвид Рисмен, далекий от консерватизма, называл тем не менее радикалов 1960-х годов «избалованными детьми», добавляя, что «из-за этого они ожидали, что их требования всегда будут выполняться незамедлительно»^[119]. Спиро Агню, в 1969 году ставший вице-президентом США, возлагал ответственность за это на доктора Бенджамина Спока, уроженца 1903 года, чья книга «Ребенок и уход за ним», впервые изданная в 1946-м, якобы способствовала «разболтанности» в воспитании детей. Но та интерпретация Спока, на которую нападали консерваторы, была, скорее, следствием 1968 года, а не его причиной. Да, Спок участвовал в антивоенном движении, а в 1972 году баллотировался на пост президента в качестве радикального кандидата, но в его послевоенных взглядах на воспитание детей радикализм отсутствует. Идеи популярного доктора в основном держались на «здравом смысле», под которым понимались методы и способы воспитания, использовавшиеся матерями еще до Второй мировой войны. Некий английский профессор объяснял студенческие протесты конца 1960-х «заповедью "не смей пороть", сформулированной доктором Споком»^[120], но неувязка в том, что в Великобритании знаменитая работа Спока впервые вышла только в 1954 году: иначе говоря, дети родителей, которые читали книгу Спока, поступили бы в университеты только в 1972-м.

И несколько слов в той же связи о континентальной Европе. Немецкая студенческая активистка, родившаяся, кстати, в 1945 году в семье врача, который сотрудничал с СС, позже выяснила, что женщина-акушер, помогавшая ей появиться на свет, трудилась в концлагере Равенсбрюк^[121]. Пьер Гольдман родился 22 июня 1944 года в лионском госпитале, в который его мать, польская еврейка и участница Сопротивления, попала под чужим именем. Впоследствии он утверждал, что в его люльке прятали оружие^[122]. Понятно, что, с какими бы проблемами эти люди ни столкнулись в детстве, едва ли либеральное отношение родителей к воспитанию было одной из них.

Дух пригорода

В Северной Америке послевоенный беби-бум сопровождался масштабным жилищным строительством. К 1946 году впервые в истории бóльшая часть белого населения США обзавелась собственным жильем. Значительное количество новых домов находилось в пригородах, население которых между 1950-м и 1970 годами выросло с 36 до 74 миллионов человек^[123]. Экспансия людей в пригороды стала результатом свободного доступа к новой земле и технологических перемен. Дома теперь строились быстро, а автомобили облегчили путь на работу. Расширению пригородных зон способствовало не только лоббирование со стороны дорожно-строительных компаний, но и распространенное убеждение в том, что рассредоточенному населению легче выжить в случае атомной атаки. Перемещение людских масс в пригороды одновременно выступало как причиной, так и следствием увеличения числа нуклеарных семей. Родители искали жилье, созданное специально под них и их детей, что зачастую заставляло их покидать своих собственных ближайших родственников. Таким образом, дети росли в районах, где проживали только два поколения: они сами и их родители.

Роман Чарльза Уэбба «Выпускник» (The Graduate, 1963), рассказывающий о молодом человеке, который завязывает отношения с женщиной, годящейся ему в матери, и одновременно без особого энтузиазма раздумывает над поступлением в магистратуру, можно считать воплощением разочарований, постигших молодежь из пригородов. История обрела новое звучание, когда в 1967 году послужила сценарием для одноименного фильма; в те времена поступление в магистратуру стало одним из способов избежать службы во Вьетнаме, а Дастин Хоффман, звезда картины, водил дружбу с левыми радикалами.

Пригородное детство укрепляло тот тип поколенческого сознания, для которого было характерно неприятие «ценностей пригорода». Для некоторых американских радикалов, выходцев из среднего класса, сам переезд в город, особенно в районы вроде Хейт-Эшбери в Сан-Франциско, которые ассоциировались с упадком городской среды и расовым смешением, уже был формой поколенческого бунта. А после 1968 года многие радикально настроенные молодые американцы бежали от конформизма пригородов в сельские сообщества.

В Европе нехватка жилья, обусловленная разрушениями военных лет, заметно влияла на детство тех, кто рос в 1950-е годы. В Великобритании, однако, субурбанизация начала проявлять себя еще до 1939 года. Некоторые британские радикалы, как и их американские единомышленники, определяли себя через отторжение пригородов и неприятие их духа. Но в континентальной Европе средний класс по-прежнему оставался преимущественно городским. Во Франции, например, коннотации слова «banlieue», буквально переводимого как «пригород», оказывались иными. Французские города, в особенности Париж, были окружены кольцом заводов и рабочими районами, которые появились вместе с предприятиями. Беднейшее население обычно концентрировалось в трущобах-бидонвилях (bidonvilles) на окраинах городов; по имеющимся данным, в 1966 году вокруг французской столицы жило 48 тысяч таких людей. Наиболее известным бидонвилем был Нантер, располагавшийся на западе Парижа. В начале ХХ века его основали старьевщики, а с конца 1940-х там стали селиться алжирцы, поначалу одинокие мужчины, приезжавшие на работу во Францию. К середине 1960-х на пустыре площадью в двадцать один гектар проживали уже 10 тысяч человек, причем североафриканцы жили в западной его части, а португальцы – в восточной^[124]. Нантер был домом и для других непохожих друг на друга сообществ. Имелись, например, рабочие-французы, которые с 1935 года неизменно избирали здешним мэром коммуниста. Со временем там появились и студенты нового университета, построенного в Нантере в 1964 году (Университет Париж Х). Земляные отвалы, образовавшиеся в процессе строительства кампуса, на время скрыли раскинувшиеся вокруг трущобы. Большинство студентов перебирались сюда из городов, в первую очередь из столицы; им предстояло открыть для себя «пригород», в котором не было аккуратно подстриженных газонов и никто не мыл машины по воскресеньям.

Армейский призыв

Перед юношами в большинстве стран маячила перспектива обязательной военной службы. Великобритания, правда, отменила службу по призыву к 1963 году, и поэтому британская молодежная культура 1960-х иногда казалась явно антимилитаристской. Неприязнь к власти, демонстрируемая некоторыми из тех, кто заметно повлиял на британскую контркультуру – здесь можно упомянуть, например, диджея Джона Пила, менеджера группы The Who Кита Ламберта или торговца произведениями искусства Роберта Фрэзера, известного среди близких друзей как «безбашенный Боб», – была в значительной мере обусловлена тем, что им довелось служить в армии на излете имперской эпохи.

Наиболее жаркие политические споры вопрос призыва вызывал в США (см. главу 4). При этом в большинстве европейских стран, включая и Швецию, где многие молодые американцы прятались от армии, число призывников относительно общей численности населения было даже выше, чем в Америке. Служба в армии могла быть неприятным опытом, несмотря на то что европейским солдатам конца 1960-х почти не приходилось воевать. Когда в 1962 году французских студентов попросили назвать несколько вещей, вызывающих у них наибольшее беспокойство, 16 % опрошенных (13 % в Париже и 17 % в провинциях) назвали именно службу в армии^[125]. Уклонение от призыва иногда оказывалось составляющей политического радикализма. Руди Дучке, лидер немецких студентов, отказался служить в восточногерманской армии и тем самым закрыл себе дорогу в университет; получить высшее образование он смог, только перебравшись на Запад. Непроясненный национальный статус (см. главу 5) Даниэля Кон-Бендита отчасти объяснялся его стремлением избежать воинской повинности. Его семья была жертвой нацистского режима, и это освобождало его от службы в ФРГ, но он подлежал призыву как французский гражданин. Студенты в континентальной Европе, даже если им не удавалось уклониться от призыва, могли получить отсрочку: здесь, кстати, кроется одно из объяснений того, почему у представителей среднего класса и рабочего класса сложились разные представления о том, когда именно начинается взрослая жизнь. Робер Линар, французский интеллектуал-маоист, родившийся в 1944 году, стремился обрести «пролетарскую» идентичность, и поэтому, устраиваясь осенью 1968 года на автомобильный завод, приписал себе военную карьеру своего товарища-рабочего^[126]. При этом сам Линар пошел служить только после увольнения с предприятия, когда ему уже исполнилось двадцать пять. В отличие от студентов, большая часть рабочих, которые участвовали в забастовках 1968 года во Франции, уже отслужила в армии. Исключение составляли только эмигранты, иногда уехавшие из родных стран, чтобы тоже избежать призыва^[127].

Молодые люди, состоявшие на действительной службе, сформировали уникальную прослойку молодежи, которая почти полностью была исключена из протестов 1968 года. В Голландии в 1966 году был создан профсоюз призывников, но в других странах политические организации военнослужащих были запрещены. Во Франции известен случай, когда активист «Революционной коммунистической молодежи» (Jeunesse Communiste Révolutionnaire) подстрекал своих товарищей в казармах Мюцига «брататься с рабочими», чтобы совместно «радоваться, любить и созидать», но в целом во французской армии практически не было солдатских волнений^[128]. После студенческих демонстраций 1968 года власти объявили о намерении лишить отсрочки от призыва тех, кто активно участвовал в протестах; и действительно, уже с 1970 года получить отсрочку стало сложнее. Обязательная военная служба создавала революционным движениям определенные проблемы, особенно во Франции, где левые традиционно защищали концепцию «вооруженного народа». В частности, троцкистская «Коммунистическая лига» (Ligue Communiste) заявляла, что «служба в армии и умение обращаться с современным оружием необходимы для настоящего революционера, и поэтому их надо распространить на всех молодых людей»^[129]. Но молодежь, что неудивительно, редко разделяла этот милитаристский энтузиазм. Напротив, студенты угрожали: «Отмéните одно основание для отсрочки – захватим факультет; отмéните десять – взорвем министерство»^[130].

В начале 1960-х армейскому начальству редко приходилось сталкиваться с сопротивлением, но в 1970-е ситуация изменилась. Во Франции в некоторых подразделениях появились солдатские комитеты. Одновременно составлялись петиции, в которых опротестовывались условия призыва. Андрэ Кривин, лидер протестов 1968-го, во время прохождения армейской службы смог принять участие в выборах 1969 года. Тем не менее политическая агитация в рядах призывников никогда не составляла большой проблемы для французских вооруженных сил. Представители среднего класса, которые относительно поздно шли служить в армию, предварительно позанимавшись политической деятельностью в университете, в основном видели в своей армейской жизни причину быть настороже, а не повод для развертывания политической работы. Дело в том, что в казармах они встречали сослуживцев, которые были помоложе и попроще. Как говорил парижанин о своих армейских товарищах, «для большинства из них мая 68-го как будто бы и не было»^[131]. Кроме того, они сталкивались и с профессиональными солдатами, которые были старше и относились к призывникам с пренебрежением и насмешкой. Жан-Даниэль Бенар был отправлен в спецподразделение, где старшие по званию обещали научить его делать «настоящий коктейль Молотова»^[132]. После 1968 года, однако, представителей среднего класса в армии стало гораздо меньше. В частности, во Франции власти негласно добивались того, чтобы студенты-радикалы «проваливались» на призывной медкомиссии. Что еще важнее, европейские государства, которые прежде почти не воспринимали политические возражения против армейского призыва, после 1968 года начали принимать отказы по соображениям совести или же предлагать альтернативные виды службы для тех, кто не хотел носить оружие.

«Молодежная культура»

На протяжении первых двух послевоенных десятилетий слово «молодежь» ассоциировалось, скорее, с послушанием, чем с бунтарством. Особенно усердно воспитанием молодежи занималась католическая церковь. Иногда, в частности в Италии, члены молодежных католических организаций уходили к левым, но изначальной целью религиозных структур было все же продвижение ценностей чистого конформизма.

Если бы у западного политика в начале 1960-х спросили, какое слово у него ассоциируется с молодежью, то он, вероятнее всего, назвал бы слово «спорт». За этим предположением стояло распространенное убеждение в том, что занятия спортом дисциплинируют молодых людей и вырабатывают у них такие полезные навыки, как способность подчиняться правилам и играть в команде. Но во второй половине десятилетия все начало меняться. Телевидение принесло в спорт деньги, а это изменило отношение к любительскому спорту, в котором прежде царили «джентльменские правила». Боксер Мухаммед Али и теннисист Артур Эш (второй – более сдержанно) вынесли расовый вопрос на спортивные арены^[133]. В Великобритании противники апартеида устраивали акции протеста на площадках, где выступали команды Южно-Африканской Республики по регби или крикету.

Зимняя олимпиада в Гренобле в начале 1968 года стала последним соревнованием, на котором консервативные политики восхищались спортивными подвигами юношей и девушек, встающих при звуках национального гимна и не получающих финансового вознаграждения за свои успехи. В 1968 году голлисты, восстанавливая контроль над страной после студенческих бунтов, использовали французскую олимпийскую чемпионку по лыжам Мариэль Гуашель как главного оратора на своих митингах^[134]. Но уже через шесть месяцев, на летней Олимпиаде в Мексике, атмосфера была совершенно иной. Правительство этой страны жестоко подавило выступления против колоссальных расходов на строительство олимпийских объектов, а некоторые победители, стоя на пьедестале почета, вскидывали вверх сжатую в кулак руку, как это делали представители движения «Власть черным».

Студенческие протесты в Париже начались с конфликта между двумя связанными со спортом концепциями «молодежи». Франсуа Миссофф, министр по делам молодежи и спорта, родившийся в 1919 году и воспитанный в суровом мире юношеских лагерей правительства Виши, предложил двадцатидвухлетнему Даниэлю Кон-Бендиту вволю поплавать в новеньком бассейне университета в Нантере, используя это как способ разрешения студенческих «сексуальных проблем», на которые тот жаловался. Кстати, захват нью-йоркскими студентами Колумбийского университета тоже начался со спора вокруг спортзала: студентов возмутило то, что при строительстве не были учтены интересы жителей Гарлема, где предполагалось разместить новый спортивный объект. В глазах противников студенческих протестов конца 1960-х старомодные университетские атлеты играли роль, похожую на роль казаков в фантазиях «белого» русского дворянства. Они с упоением описывали избиения демонстрантов регбистами или бейсболистами. Впрочем, с политическими взглядами игроков в американский футбол – особенно чернокожих, попавших в белые университеты благодаря спортивным стипендиям, – все было не так просто. Например, Бен Дэвис, родной брат активистки Анджелы Дэвис, без особого стеснения играл за «Cleveland Browns».

Но самые важные новации, которые переживала молодежная культура в конце 1960-х, были обусловлены меняющимся значением поп-музыки. Прежде всего сократился разрыв между плебейской популярной музыкой и студенческой версией буржуазной высокой культуры. Как писал тогда разгневанный английский профессор, «"поп-культуру", как явный вызов стандартам и ценностям людей среднего возраста, в университетском контексте приходится рассматривать как проявление студенческого протеста»^[135]. Связь между широкой молодежной культурой и политическим, в особенности студенческим, радикализмом была наиболее тесной в США. Многие рок-звезды окончили колледжи и происходили из привилегированных слоев общества. Отец Джимми Моррисона был адмиралом. Грейс Слик из группы Jefferson Airplane училась вместе с одной из дочерей Ричарда Никсона и однажды даже была приглашена на прием в Белый дом. Девушка намеревалась добавить галлюциногены в напиток Никсона, но секретная служба вовремя исключила ее из списка гостей. Когда «чикагская семерка» предстала перед судом по обвинению в беспорядках во время съезда Демократической партии в 1968 году (см. главу 4), адвокат, пытаясь вычислить присяжных, не питающих сочувствия к подсудимым, задавал членам жюри вопрос: «А вы слышали о группе Jefferson Airplane?»

В Великобритании, которая в некоторых отношениях была подлинным эпицентром рок-культуры конца 1960-х, известные рок-группы (или коллективы, пытавшиеся стать таковыми) были исключены из университетского мира, принадлежавшего среднему классу. Мик Джаггер был сыном школьного учителя, и он редко упоминал о своем непродолжительном пребывании в Лондонской школе экономики. Во многих работах о 68-м упоминается фраза «Поговорим о моем поколении» («Talkin' 'bout my Generation»), взятая из песни The Who 1965 года, но эту группу в основном слушали «моды» – представители рабочей молодежи, гордившиеся своим чувством стиля в одежде и противопоставлявшие себя как студентам-радикалам, так и американской контркультуре. В 1969 году музыканты The Who, выторговав для себя солидный гонорар, выступали на фестивале в Вудстоке. Но когда Эбби Хоффман, член Молодежной международной партии, забрался на сцену во время их выступления, чтобы произнести политическую речь, Пит Таунсенд, гитарист и автор песен The Who, предложил ему «свалить отсюда на хер».

Спорадические столкновения популярной музыки с политикой в Великобритании создавали превратное впечатление о том, будто бы между ними тоже существует тесная связь. Действительно, Джон Леннон давал интервью Тарику Али для радикальной газеты Black Dwarf, но при этом политические воззрения Леннона оставались весьма туманными – среди прочего, об этом свидетельствовали два разных текста, написанные им к песне о Мао. Жан-Люк Годар, бывший тогда маоистом, в 1968 году делал фильм о том, как группа Rolling Stones записывает трек «Sympathy for the Devil», но это вовсе не означает, что члены группы разделяли взгляды Годара. Их временный переезд во Францию был всего лишь попыткой уйти от уплаты британских налогов, а не актом солидарности с маоистами из «Пролетарской левой» (Gauche Prolétarienne)^[136]. Эпизодические заигрывания Мика Джаггера с радикальными идеями побудили организацию «Черные пантеры» (Black Panthers) обратиться к нему за поддержкой, а когда артист ответил отказом, активисты начали угрожать ему во время американских гастролей Rolling Stones 1969 года. Тина Тёрнер, которая выросла в более суровых условиях, чем Джаггер, предложила ему собственных вооруженных телохранителей^[137].

В рок-песнях почти не было политических коннотаций: они встречались даже реже, чем в фолк-музыке 1950-х. Бóльшая часть музыкальной индустрии была до смешного аполитичной. Журнал Melody Maker упомянул о вторжении стран Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 года только для того, чтобы сообщить об отмене гастрольного тура группы Fluff^[138]. Некоторые песни – например «Won't Get Fooled Again» группы The Who или «Street Fighting Man» группы Rolling Stones – выражали разочарование в революционных инициативах. В континентальной Европе хитом лета 1968 года стала песня «Tears and Rain» Демиса Руссоса: во Франции у трека не нашлось соперников, потому что сразу после релиза работники фабрики грампластинок объявили о забастовке.

Коммунисты не любили рок-музыку, так как считали ее потребительским импортом из США. Именно члены британской компартии подвергли обструкции Боба Дилана после того, как он, размахивая электрогитарой в манчестерском «Зале свободной торговли», объявил о своем переходе от фолка к року. Порой западные марксисты, порвавшие с ортодоксальным московским коммунизмом, становились даже бóльшими пуританами в отношении рок-музыки и молодежной потребительской культуры, чем Москва. Когда французские маоисты, надеясь заново разжечь пожар революции, после 1968 года пошли работать на заводы, молодые коллеги смеялись над их попытками имитировать стиль жизни рабочего класса, сведения о котором они, похоже, черпали из фильмов с участием Жана Габена. В то время «фабричная молодежь уже носила сережки в ушах и длинные волосы». Одна из маоисток выглядела настолько «благопристойно», что коллеги прозвали ее Наной. При этом они имели в виду не героиню Эмиля Золя, а Нану Маскури – греческую певицу в очках^[139].

Сопоставление Франции и Америки демонстрирует пропасть между стилем и содержанием, присущую политическим аспектам популярной музыки. Американская музыка звучала революционно, но она редко взаимодействовала с политикой напрямую. С одной стороны, попытки французских исполнителей подражать американской контркультуре оказывались болезненными – хорошим примером здесь может послужить песня «Jésus Christ est un hippie», которую в 1970 году исполнил Джонни Холлидей. С другой стороны, значительная часть французской популярной музыки была связана с музыкальной традицией, предшествовавшей року; эти песни звучали «старомодно», даже если в них поднимались радикальные политические темы. Доминик Гранж – участница маоистской группировки «Пролетарская левая», на время ушедшая в подполье в начале 1970-х, – исполняла именно такую музыку^[140]. Наиболее заметной антивоенной песней послевоенных лет стала песня «Le Déserteur», сочиненная Борисом Вианом в 1954 году во время войны в Индокитае. Лео Ферре исполнил ее во время войны в Алжире, а Джоан Баэз – во время американского вторжения во Вьетнам.

Мода и музыкальные вкусы могли не только объединять, но и разделять молодежь, и те, кто считал себя ее лидерами, зачастую вовлекались в нечто вроде гражданской войны, которая велась внутри молодого поколения. В США банды мотоциклистов – прежде всего «Ангелы ада» (The Hell Angels) – представляли один из пластов молодежной культуры, начиная с 1950-х. В основном подобные банды, если и придерживались каких-то политических взглядов, то относили себя к правым, отличаясь склонностью к насилию. В декабре 1969 года «Ангелам ада» предложили «обеспечить безопасность» в ходе Альтамонтского рок-фестиваля. Во время концерта, когда Rolling Stones исполняли «Sympathy for the Devil», члены этой группировки зарезали чернокожего подростка.

Английские «Ангелы ада» были не столь жестокими, как их американские единомышленники, но и «детьми цветов» их назвать трудно. Скинхеды – парни из рабочего класса, сочетавшие любовь к черной музыке со склонностью к насилию и коротко стрижеными волосами, – были прямой противоположностью хиппи^[141]. Бывшие студенты-сквоттеры, основавшие общину в доме 144 по улице Пикадилли в Лондоне, стремились, по их словам, «создать единую коммуну из различных элементов района Пикадилли, чтобы сначала организовать эффективный отпор легавым, а затем отвоевать территорию для собственных надобностей». Но этот план не удалось реализовать, поскольку на них напали местные «Ангелы ада» и скинхеды. Представитель коммуны, бывший студент Кембриджа, желая выгородить себя, указывал на свои синяки и вопрошал у полицейских: «Посудите сами, будь я их лидером, разве меня бы так избили?»^[142].