Долгий '68

Политика и родители

Иногда студенческий протест не разобщал, а объединял детей и родителей. Эдуар Балладюр, в 1968-м работавший в канцелярии французского премьер-министра, написал небольшое автобиографическое произведение, где изобразил себя молодым человеком по имени Франсуа, студентом Нантера. Рамель, его отец, «ничего не навязывал и, следовательно, ни во что не вмешивался». Рамель вполне привык к регулярным и упорядоченным демонстрациям левых, но после завершения войны в Алжире сам уже не испытывал склонности к протестам. Для Рамеля и других родителей-буржуа все изменилось после того, как ночью 12 мая 1968 года полиция атаковала студентов: «Прежде отцы не могли позволить себе быть отцами, боясь показаться нелепыми или бестактными. Но теперь они внезапно и жестко вновь обрели отцовство… Необходимость защитить детей, которым угрожала опасность, затмила собой все»^[143].

В других случаях озлобленность молодых радикалов отчасти, по крайней мере, проистекала из их негодования на собственных родителей. Именно это происходило с детьми бывших нацистов в Западной Германии (см. главу 6) и кое-где в Америке. Джефф Шеро Найтбирд вырос в Техасе, а его отец был полковником запаса ВВС. Вступление в организацию «Студенты за демократическое общество» означало для него безусловный разрыв с семьей: это было похоже на «присоединение к христианской секте» в Древнем Риме^[144]. Однако таких примеров было немного. Даже те американские политики, которые вели войну во Вьетнаме, были в основном демократами, а некоторые из них и вовсе считали себя либералами. Когда их дети присоединялись к антивоенному движению, гнев с обеих сторон был столь велик, что мог порой обернуться реальным заболеванием. Тем не менее отношения между отцами и детьми – иногда посредниками в них выступали матери, которые сами не одобряли войну, – редко разрывались окончательно и бесповоротно. Стэнли Ресо был министром армии США; но его сын, приехав в Вашингтон на антивоенную демонстрацию, накануне ночевал в семейном доме, причем вместе с друзьями. Когда в 1966 году антивоенные активисты пикетировали загородный дом министра обороны Роберта Макнамары, его семнадцатилетний сын Крейг вышел поговорить с ними. Он хотел выразить свое сочувствие их делу, но одновременно надеялся «смягчить ситуацию» для отца^[145].

В целом родители студентов-радикалов зачастую сами были левыми или, по крайней мере, «либералами». Так, отцы и матери большинства студентов Лондонской школы экономики, поддерживавших протесты, на выборах неизменно голосовали за левых. На ситуацию, кстати, любопытно было бы взглянуть под фрейдистским углом вековечного конфликта отца и сына, поскольку наблюдалась очевидная корреляция между политическими взглядами матерей и их детей-активистов^[146]. Та же тенденция прослеживается и в случае с молодыми людьми из Бостона, отказавшимися служить. Среди их отцов 54 % поддерживали Демократическую партию, а 35,7 % были либеральными демократами; среди матерей сторонницы демократов составляли 83,8 %, а либеральными демократками были 39,7 %^[147]. Иногда матери, задетые первыми импульсами борьбы за освобождение женщин, начинали выступать против властей в той же манере, что и их недовольные дети. В Швейцарии дочь ортодоксальных коммунистов, вступив в троцкистскую Лигу марксистов-революционеров (Ligue Marxiste Révolutionnaire), вдруг с удивлением обнаружила, что ее мать стала членом еще более радикальной маоистской группы «Перелом» (Rupture)^[148].

В лихорадочной обстановке 1968 года, когда даже социал-демократию подчас записывали в лагерь крайне правых, родители-левоцентристы разделяли взгляды своих детей отнюдь не во всем. Однако они поддерживали право детей на протест, даже если методы реализации этого права им не нравились. В Великобритании борьба с руководством художественных школ, в которых протесты подавлялись особенно жестко, нередко возглавлялась самими родителями. Само наличие отца и матери, просто ставивших под сомнение существующую власть, уже могло подтолкнуть ребенка к радикализму. По словам Генри Киссинджера, неистово обличавшие его студенты «воспитывались скептиками, релятивистами и психиатрами»^[149].

Иногда семейные узы полностью нивелировали политические различия. Норберто Боббио, ведущему ученому Туринского университета, пришлось иметь дело со студенческим захватом его вуза. Надо сказать, что, будучи демократическим социалистом и приверженцем верховенства права, Боббио не имел с протестующими почти ничего общего, но при этом на протяжении всей акции он поддерживал прекрасные отношения с сыном, который тоже участвовал в захвате. Пьеру Мендес-Франсу в 1968 году было слегка за шестьдесят, и он к тому времени был состоявшимся политиком, что вовсе не мешало его добрым отношениям с племянником-маоистом Тьенно Грумбахом. Даже министр обороны Великобритании Денис Хили, который порой настолько бурно выражал свою враждебность к студенческим демонстрациям, что полицейским кордонам приходилось защищать не его от бунтующего студенчества, а наоборот, оставался близок со своим семнадцатилетним сыном, который в 1968 году участвовал в парижских протестах.

Как представляется, ключевым вопросом тогда было не то, разделяют ли представители старшего поколения те или иные идеи своих детей, а то, были ли они готовы с одобрением относиться к прогрессу и инакомыслию как к таковым. Многие левоцентристы, находящиеся в средних летах, поддерживали как первое, так и второе. Даже Эдвард Хит, лидер британской Консервативной партии и воплощение записного конформизма, напоминал, что и он в студенческой молодости ходил на демонстрации против фашизма и в поддержку республиканской Испании.

Детям коммунистов в 68-м была отведена особая роль, но в Европе и США она исполнялась по-разному. В Америке они прочно унаследовали левую культуру, однако подобные «малыши в красных подгузниках» зачастую смотрели на родителей с некоторым снисхождением. Тем, кто вырос в сравнительно терпимой обстановке 1960-х, было трудно понять весь ужас маккартизма: они без стеснения винили старших, которых расследование «антиамериканской деятельности» скомпрометировало или вынудило скрываться.

В Европе же отношения между коммунистическими партиями и студенческим движением были глубоко враждебными. Ортодоксальные коммунисты не любили или не понимали молодежную культуру, а молодые радикалы 68-го не питали симпатий к тем партиям, которые сохраняли лояльность Москве. Впрочем, на личностном уровне коммунисты и их дети в основном относились друг к другу со сдержанным уважением. В 1968 году, когда Иву Коэну было девятнадцать, он устроился на завод Peugeot, чтобы пропагандировать маоизм. Позднее ему стало известно, что отец – член ортодоксальной Французской коммунистической партии – просил своих товарищей из коммунистического профсоюза обходиться с Ивом помягче, «потому что он искренний человек»^[150]. Дети европейских коммунистов ассоциировали убеждения родителей с интернациональными бригадами или сопротивлением нацизму, а не с уклончивыми ссылками на пятую поправку к Конституции США. Кроме того, даже преданные своему делу коммунисты старшего поколения довольно редко без оговорок принимали ортодоксию, которую сами пропагандировали. Этим людям пришлось пережить весьма резкие зигзаги во взаимоотношениях Советского Союза и их собственных партий. Коммунисты средних лет помнили пакт Гитлера и Сталина, конфликт и примирение Югославии и СССР и дни, когда Мао сидел по правую руку от Сталина.

Фил Коэн, родившийся в 1949-м, вспоминал книжный шкаф отца-коммуниста. Ленин располагался на самом верху, а Маркс и Сталин – полкой ниже. Причем Сталин, несомненно, сохранил свое место даже после того, как Хрущёв разоблачил его в 1956 году. Еще ниже размещался Мао, чье место не изменилось и после китайско-советского разрыва. Наконец, в самом низу был Троцкий. Коэн-старший осуждал Троцкого, но книги все равно не выкидывал. Когда Коэн-сын вступил в троцкистскую Международную марксистскую группу (International Marxist Group), совершив «предательство, о котором в приличном обществе даже нельзя было упоминать», родители все-таки не отреклись от него. Майкл Розен, тоже сын-троцкист, выросший в семье правоверных коммунистов, так подытоживал политическую жизнь своей семьи: «Что касается споров с родителями, то это было единство в действии – в своих поступках я оставался единодушным с ними. Например, когда меня арестовали на Гросвенор-сквер [во время демонстрации против войны во Вьетнаме], никто, кроме отца, не приехал вытаскивать меня в два часа ночи… Он мог что угодно думать о моих взглядах, но в целом, по его мнению, я все делал правильно»^[151].

Глава 3
Университеты

Их главный враг – сама властная структура Соединенных Штатов. В университете они видят часть этой структуры.

Консервативно настроенный студент об оккупации Колумбийского университета, 1968 год^[152].

Малкольм Икс с членами Оксфордского союза, 1964 год

В «долгом 68-м» университеты были наиболее политизированными пространствами из числа тех, где проявляла себя поколенческая идентичность. Некоторые кампусы – например Калифорнийский университет в Беркли, Университет Париж X – Нантер, британский Эссекский университет или берлинский Свободный университет – стали синонимами политического радикализма. Захват университетских зданий стал повседневным явлением, которое связывали с более широкими протестами, напрямую не затрагивающими университетские проблемы. Коллективные обсуждения политически значимых тем, например вьетнамской войны, также превратились в рядовые события. Звучали предложения избавиться от экзаменов или упразднить различия между преподавателями и студентами. В Соединенных Штатах студенты требовали, а иногда и сами «запускали» новые академические курсы – такие, например, как Black Studies. В английском Бирмингеме так называемый «свободный университет» афишировал лекции по предметам типа рабочего контроля, психоделики, теории и практики альтернативных институтов^[153]. В Лондоне «анти-университет» предлагал слушателям курсы мыслителей вроде психолога Рональда Дэвида Лэйнга^[154].

Послевоенная экспансия

В конце 1960-х в западных странах в университетах училось больше людей, чем когда-либо прежде. Это превратило студенчество в важную политическую группу. Ее отчужденность от остального общества в сочетании с избыточной численностью, которые были обусловлены быстрой экспансией университетов, вносили вклад в общий потенциал назревавшего недовольства. Американские университеты, и без того огромные, после 1945 года сделались еще больше из-за принятия «билля о солдатах», гарантировавшего ветеранам только что завершившейся войны субсидии для получения высшего образования. Пик расширения был достигнут в 1960-е. К 1970 году в американских университетах учились около 8 миллионов студентов, треть из которых начинала обучение в возрасте от восемнадцати до двадцати двух лет.

Президенты американских университетов, нередко получавшие свои должности от попечительских советов, состоящих из местных бизнесменов, начали рассуждать о своих вузах со все большей амбициозностью. В 1963 году Кларк Керр, президент Калифорнийского университета, который к тому моменту представлял собой огромную сеть, включавшую, среди прочего, кампусы в Беркли и Лос-Анджелесе, выдвинул понятие «мультиверситета» – образовательного учреждения, призванного сочетать множество академических функций. «То, что железные дороги сделали для второй половины прошлого века, а автомобили – для первой половины текущего века, может быть совершено индустрией знаний для второй половины нашего столетия», – говорил он.

Джон Ханна, специалист по птицеводству, стал президентом Мичиганского университета в 1941 году, когда тот еще оставался сельскохозяйственным колледжем. После войны учебное заведение стало быстро развиваться, и с 1950 по 1965 год количество его преподавателей увеличилось с 900 до 1900 человек. Ханна мечтал создать к 1970 году крупнейший в мире кампус для 100 тысяч студентов. Расширение университета обосновывалось аргументами, которые вскоре покажутся многим студентам возмутительными. По словам Керра, «для сохранения нашей страны и нашего образа жизни университеты важны ничуть не меньше, чем сверхзвуковые бомбардировщики, ядерные подводные лодки и межконтинентальные баллистические ракеты».

Британские университеты принимали меньше студентов и поэтому здесь экспансия 1960-х начиналась с более низкой базы: в 1969 году профессор философии в Бирмингемском университете сетовал на то, что количество студентов, специализирующихся на его кафедре, выросло с трех до двадцати трех^[155]. По слухам, глава другой философской кафедры пытался ограничивать прием новых студентов, настаивая на том, что все зачисленные должны уметь читать ключевые философские работы на языке оригиналов: древнегреческом, латинском, французском и немецком^[156].

«Доклад Роббинса», опубликованный в 1963 году, задал формальную рамку для дальнейшего развития британских университетов, сопоставляя этот процесс с университетской экспансией в других западных странах. Будучи экономистом, Роббинс собрал воедино статистическую информацию об уровнях рождаемости, экономическом спросе и затратах, а также данные по социологии образования, показав, что детям из бедных семей отказывают в доступе к знаниям, от которых они в первую очередь могли бы получить пользу. Доклад был хорошим примером технократического подхода к общественной жизни, против которого некоторые студенты станут протестовать уже через несколько лет.

Роббинс предлагал развивать высшее образование, открывая новые университеты, вскоре, кстати, из-за своей модернистской архитектуры прозванные «стекляшками». В других странах создание новых университетов шло медленнее, несмотря на то что общее число студенчества зачастую было выше. Новые университеты строили и французы: самым примечательным из них стал Университет Париж X – Нантер, который открылся в 1964 году. В 1962 году учредили Трентский университет в Италии. В 1969 году в Германии был основан Билефельдский университет – как раз вовремя, чтобы помочь справиться с запоздалым послевоенным беби-бумом.

Соединенные Штаты открыто или неявно задавали образец университетской экспансии 1960-х годов. Пионерами здесь выступали наиболее известные американские университеты. Когда английский историк Барри Саппл, ранее преподававший в Гарвардском университете и Университете Макгилла в Монреале, получил работу в Сассекском университете в 1962 году, он даже организовал в День благодарения ужин для «поклонников кампуса американского типа»^[157]. Восхищение американскими университетами было относительно новым явлением. Английский историк Алан Тейлор, родившийся в 1906 году, никогда не бывал в США; он не мог понять, кого вообще может заинтересовать страна, не имеющая «ни кухни, ни архитектуры, ни истории». Но ученые поколения, начинавшего карьеру после Второй мировой войны, зачастую думали иначе. Ведь американские университеты обрели подлинную интеллектуальную мощь, пристроив у себя еврейских ученых, спасавшихся от нацизма. Кроме того, США к тому моменту щедро финансировали научные исследования. Успешные ученые, такие, как Фернан Бродель из Франции и даже коммунист Эрик Хобсбаум из Великобритании, получали гранты от Фонда Рокфеллера.

Можно ли сказать, что послевоенные университеты страдали от «перенаселения»? Действительно, в большинстве западных стран финансирование высшего образования было относительно щедрым и студентами могли становиться многие. Но на деле в первые несколько лет британские университеты-«стекляшки», например, фактически пустовали. Первый вице-канцлер Эссекского университета планировал принять до 20 тысяч студентов: он попросил проектировщика кампуса предусмотреть 8 тысяч парковочных мест. На практике, однако, число обучавшихся в этом вузе долгое время не превышало 5 тысяч. Когда другим студентам рассказывали о подобных случаях, они порой скрежетали зубами. Дело в том, что учившиеся в старых городских институциях – а к таковым до завершения 1968-го относилось большинство университетов континентальной Европы – на себе ощущали, что в библиотеки и лекционные аудитории набивается все больше их товарищей. Чем меньше студентов проживали дома, тем более основательной делалась их зависимость от жилья и питания, предусматриваемых университетом. Некоторые студенческие протесты конца 1960-х начинались с банальных жалоб на качество еды в университетских столовых. Студентов также раздражало отсутствие тех, кто должен был бы, по идее, их обучать. Лучшие профессора нередко находили более интересные способы времяпровождения, чем ведение занятий в собственных университетах. В 1974 году Бернар Донохью стал советником Гарольда Вильсона, политика, которого особенно невзлюбили студенты-радикалы. Позже он писал:

«В то время я был преподавателем [в Лондонской школе экономики], а это означало, что даже в середине семестра, проявляя должную энергию, можно было найти много свободного времени… Никто из моих академических коллег, многие из которых в те блаженные времена следовали тому же правилу и лишь изредка появлялись в университете, не догадывался о том, что мне иногда по шестнадцать часов приходится работать в предвыборном штабе»^[158].

Характерно, что в мае 1968 года, когда в Париже разразились студенческие протесты, с осуждением встретивший их профессор Сорбонны Раймон Арон выступал перед нью-йоркскими банкирами.

Вариации высшего образования

Студенческая культура имела свои особенности в каждой стране. В Соединенных Штатах некоторые университеты были городами-государствами со своими радиостанциями, газетами и, что хуже, даже собственными полицейскими подразделениями. Студенты, настоящие или когда-то ставшие таковыми, могли обретаться в огромных кампусах долгие годы: например, Алан Хабер, который родился в 1936 году и стал первым президентом организации «Студенты за демократическое общество» в 1960 году, был зачислен в Мичиганский университет в 1954-м, а первую ученую степень получил только в 1965-м. В континентальной Европе открытая приемная политика размывала университетские границы. Студенты часто проваливали экзамены, если вообще на них появлялись, так что обучение занимало больше времени, чем предполагалось, если вообще доходило до выпуска. Некоторые европейцы, как, например, Йошка Фишер из Франкфурта, обитали на университетской периферии: они посещали демонстрации и изредка появлялись на лекциях, официально не значась в списках. Высокие показатели несданных экзаменов и отчислений вызывали недовольство в университетах континентальной Европы. Они также способствовали формированию активистских кадров, которые посвящали политической деятельности, по крайней мере, столько же времени, сколько и учебе.

Социальные предпосылки студенческих протестов

После 1968 года были выдвинуты две различные теории, объясняющие соотношение между студенческими протестами и академическими привилегиями. Изучавшие эту тему в Великобритании и Соединенных Штатах пришли к заключению, что протесты были характерны в первую очередь для институций, отличавшихся академической требовательностью и выраженным упором на исследовательскую деятельность. Лондонская школа экономики – один из таких примеров, наряду с Калифорнийским университетом в Беркли, Мичиганским университетом и Висконсинским университетом в Мэдисоне. Количество студенческих демонстраций в Гарвардском университете в каждом отдельном семестре в 1960-е годы превышало совокупное количество протестов, состоявшихся в Мидлэндском лютеранском колледже в Небраске за все это десятилетие^[159]. Также выяснилось, что с большей вероятностью в протестах участвовали студенты, отличавшиеся высокой академической успеваемостью. Исследование, охватившее студентов, которые были вовлечены в протесты в Эссекском университете в 1968 году, выявило, что их оценки были выше средних – открытие, весьма удивительное в свете того, сколько времени у них отнимали сами протестные акции^[160].

Два французских социолога, Пьер Бурдьё и Раймон Будон, предложили альтернативную интерпретацию. По их мнению, ядро протестующих составили выходцы из благополучных семей, имеющие весьма средние показатели академической успеваемости; именно такие студенты считали, что слишком широкое распространение университетского образования снижает экономическую ценность их квалификаций. Особенно болезненно подобная девальвация сказывалась на тех, кто изучал социологию – предмет, который в наибольшей степени ассоциировался с протестами 68-го^[161].

За этими интерпретациями могут стоять реальные различия между ситуацией во Франции и в англосаксонских странах. Тот факт, что социология пользовалась популярностью во французских университетах, не придававших особого значения академической селекции, снижал ценность ученых степеней по социологии; но тот же самый факт ее востребованности в более разборчивых британских университетах означал нечто иное, а именно то, что к социологическому образованию допускались лишь самые квалифицированные студенты. Кроме того, в Великобритании и Америке особым престижем пользовались крупные исследовательские учебные заведения, а ученые, которые позже изучали студенческие протесты, зачастую оказывались выпускниками и/или преподавателями этих институций. Британские специалисты из Лондонской школы экономики, обосновывая тезис о том, что студенческие протесты были связаны с «элитными» университетами, опирались на американские наработки – данное обстоятельство является хорошим примером американизации академической жизни^[162].

По контрасту с этим во Франции особым престижем пользовались «высшие школы» (grandes écoles), которые, несмотря на название, были довольно миниатюрными учреждениями (см. главу 5). И Бурдьё, и Будон были выпускниками Высшей нормальной школы (École Normale Supérieure) – весьма знаменитой, но очень маленькой. В отличие от французских университетов, «высшие школы» подвергали абитуриентов жестким вступительным экзаменам. Тот, кто оценивал образовательную систему Франции с этих олимпийских высот, действительно мог заключить, что подавляющее большинство французских студентов составляли академические посредственности.

Однако обе изложенные интерпретации подвергались критике. Если говорить о британских и американских университетах, то совсем неудивительно, что протесты в престижных вузах привлекали больше внимания, чем беспорядки в малознакомых учебных заведениях, находящихся вдали от больших городов. Многие авторы, писавшие о студенческих протестах, попросту игнорировали институции, с которыми они не были знакомы, – в контексте Соединенных Штатов это означало, что акции в небольших колледжах на Юге почти не освещались. Это позволило одному из социологов поставить работу своих коллег под сомнение: по его словам, «получается, что их выводы достоверны только в отношении публичных институций, имеющих хотя бы небольшой процент белых студентов»^[163].

Но радикальные движения возникали и в тех учебных заведениях, которые отнюдь не были привилегированными – например в Университете штата Нью-Йорк в Буффало, Университете штата Мичиган и государственном Кентском университете в штате Огайо. В Великобритании самые острые конфликты, то есть те, которые провоцировали наиболее агрессивную реакцию со стороны властей, происходили вообще не в университетах, а в художественных колледжах, особенно в Колледже искусств Хорнси в Лондоне и Гилфордской школе актерского мастерства в графстве Суррей. Правила академической свободы, которые регулировали университетскую жизнь, в заведениях этого типа не предоставляли никакой защиты недовольным, а руководители колледжей были подотчетны муниципальным политикам из местных советов по образованию, а не университетским советам управляющих. Например, директор Гилфордской школы актерского мастерства, столкнувшись с протестами, попросту уволил 42 штатных и внештатных сотрудника^[164].

Если говорить о Франции, то многие современные исследователи, в особенности soixante-huitards или их дети, отрицают, что протестующие 1968 года всего лишь реагировали на ослабление собственных социальных позиций^[165]. По их словам, напротив, многие недовольные происходили из весьма скромных семей и поднимались как раз благодаря полученному образованию. Если же они и сталкивались с нищетой или безработицей, то это чаще было следствием, а не причиной того, что они делали в 68-м. Стоит также иметь в виду, что и многие ключевые фигуры того времени отказывались объяснять потрясения 68-го ссылками на социальную или образовательную деградацию молодых выходцев из буржуазной среды. Например, супруга Шарля де Голля настаивала на том, что за ажиотажем во французских университетах стояли не буржуа, а парвеню, которые в массовом порядке пошли в университеты, не обладая культурным багажом, накапливаемым столетиями^[166]. Аналогическое объяснение событий в своей стране выдвинул и британский министр Ричард Кроссман: «Мы слишком раздули наше студенчество, открыв университеты для людей, не принадлежащих к среднему классу или не имеющих книжного воспитания (bookish background)»^[167].

Между тем истина состоит в том, что социальные причины студенческих протестов невозможно свести к какому-то единственному фактору. По мере того как протестная волна поднималась, она зачастую накрывала и не слишком престижные институции с менее привилегированными студентами: этим, кстати, объясняется та значимость, какую в США постепенно приобрели «радикалы из прерий» – студенты из университетов Среднего Запада (см. главу 4), а в Великобритании – учащиеся технических вузов, оттеснившие студентов университетов на второй план (см. главу 7). Даже в каждой отдельной стране протесты иной раз поддерживались неоднородными коалициями различных классов и интересов. Бывали случаи, когда само соприкосновение людей абсолютно разного социального происхождения будоражило университеты; в Великобритании сын водителя грузовика, позже осужденный за подготовку взрывов «Злой бригады» (Angry Brigade), во время учебы, как выяснилось, жил в общежитии по соседству с наследником престола. Акцент на социальной мобильности, которую ассоциируют с 68-м, также обманчив, поскольку делающие его игнорируют сохранявшееся в рядах активистов размежевание, обусловленное различными степенями привилегированности. По крайней мере, в Америке многие студенческие радикалы – в особенности самые активные, которые участвовали в зарождении движений, – вышли из относительно привилегированной среды, хотя эти привилегии и были весьма специфическими. Их родители чаще всего трудились в тех сферах – среди них право, медицина или университетское преподавание, – где образовательные квалификации изначально ценились. Примечательно, что матери в этих семьях работали чаще, чем в большинстве семей среднего класса. По мере своего расширения протестные движения вбирали все больше людей скромного происхождения, но и они зачастую были из семей, где образование уважалось^[168]

Кроме того, интерпретации протестов под углом социальной мобильности исходят из статичных трактовок общества. На самом же деле большинство западных обществ в конце 1960-х стремительно менялось. Эти перемены создавали новые возможности для выпускников. Степень по социологии, вызывавшая столь горькие сетования, нередко позволяла работать в образовательной системе, которая быстро расширялась. Бурление, вызванное студенческими протестами, само провоцировало общественные сдвиги, влекшие за собой ухудшение открывавшихся перед выпускниками экономических перспектив. Студенты, которые бросали университет, игнорировали учебу или получали судимость, тем самым ограничивали доступный для них спектр занятости, но чаще всего они предвидели такой результат или даже желали его. Причем из политической нестабильности порой можно было извлечь и пользу. Работа в альтернативной прессе привела многих бывших революционеров в журналистику. Одно из неожиданных и долгосрочных последствий, вызванных забастовками 1968 года во Франции, заключалось в том, что студентов начали оценивать менее формализованными и не столь строгими методами. Многим из тех, кто родился в конце 1940-х, поступление в университет и, следовательно, обретение устойчивого социального положения давались гораздо легче, чем прежде. По оценкам экономистов, будущие зарплаты тех, кого это затронуло, выросли в среднем на 2–3 %^[169].