Долгий '68

Новые дисциплины

Традиционно в европейском научном сообществе очень ценилась «ученость» (scholarship), которая означала обретение все более утонченного и изощренного понимания уже знакомых вещей. Культ учености поддерживался почтительным отношением к старинным текстам, классическим языкам и достижениям великих людей. Британский парламентарий-тори, убежденный в том, что «отличительной чертой подлинной учености выступает кротость», объяснял беспорядки в Эссекском университете тем, что студенты перестали гордиться «достижениями последних трех тысяч лет»^[170].

Причем принадлежность к академической среде отнюдь не всегда базировалась исключительно на научных публикациях. В Великобритании, например, карьеры строились прежде всего на великолепных результатах, полученных в ходе экзаменационных испытаний, поэтому многие ученые полагали, что их главная забота – готовить студентов к таким экзаменам. Первым шагом к академической карьере во Франции был невероятно сложный экзамен на степень агреже (agrégation), а самое престижное французское учреждение высшего образования – Высшая нормальная школа – было ориентировано как раз на подготовку молодых людей к этому экзамену. Луи Альтюссер был самым видным марксистским теоретиком во Франции того времени, но в Высшей нормальной школе его использовали именно в качестве репетитора (répétiteur) – экзаменационного наставника.

Со временем, однако, «ученость» начала вытесняться «исследованиями», предполагавшими расширение границ научного познания. Изменения влекли за собой и новый профессиональный подход к академической карьере. Комментируя после 1968 года взаимосвязь между социальными наукам и протестными движениями, два радикальных французских социолога обратили внимание на ту роль, которую в этой смычке играли «всемогущие» профессиональные ассоциации, ежегодные конференции, собиравшие по «две или три тысячи участников», и «железное правило: публикуйся или уходи»^[171]. Наиболее широко слово «исследования» использовалось теми, кто занимался естественными науками. Американское правительство активно поощряло научные разработки – среди прочего из-за опасений того, что Советский Союз может стать лидером на этом поприще. Проектировщики европейской политики в области образования были также заинтересованы в поддержке науки – отчасти потому, что она, по их мнению, способна стимулировать экономический рост. В частности, Роббинс был убежден в том, что экспансия университетов должна означать прежде всего появление новых факультетов, осваивающих новаторские научные направления. Эссекский университет – британский вуз, наиболее дерзко претендующий на инновационность, – изначально заявлял о намерении стать «британским аналогом Массачусетского технологического института».

На деле экспансия университетов сопровождалась явлением, которое в британских официальных докладах было названо «поворотом к искусствам» (swing to the arts). Все меньшее количество детей изучали в школе естественные и математические дисциплины. Возможно, достигнутое к тому моменту экономическое благополучие позволяло не слишком беспокоиться о получении навыков, пользующихся очевидным спросом на рынке труда. Во Франции доля учащихся, посвятивших себя изучению гуманитарных наук, в конце 1960-х резко увеличилась. Национальный экономический план исходил из того, что естественными науками должен заниматься каждый третий студент, но к концу 1968/1969 академического года их изучала только пятая часть студентов^[172].

Одновременно язык точных наук все более активно внедрялся и в прочие дисциплины. Ученые-гуманитарии теперь подчеркивали важность объективности и теоретической строгости, а исследовательскую работу ставили выше прежней учености. Их жизни начинали вращаться вокруг «исследовательских институтов», «научных лабораторий» и поисков крупных грантов. В романе Дэвида Лоджа «Академический обмен» (Changing Places), написанном в 1969 году, англичанин Филипп Лоу, любитель чтения, не способный завершить диссертацию и порой размышляющий над тем, чтобы опубликовать собственноручно составленные им экзаменационные вопросы, поскольку это и есть его наиболее важный вклад в науку, олицетворяет старомодную ученость, в то время как американец Моррис Цапп, к сорокалетию опубликовавший шесть книг и мечтающий проанализировать романы Джейн Остен, которую сам он считает «занозой в заднице», с использованием всех возможных теоретических подходов и методов, – прообраз исследователя нового типа.

Этот новый тип предпочитал крупные и коллективные исследовательские проекты и работу с аспирантами преподаванию, адресованному обычным студентам. Появление компьютеров породило жаркие дискуссии среди гуманитариев, которые усмотрели в новой технике возможность приблизиться к стандартам естественных наук. В 1962 году Фрэнк Рэймонд Ливис, литературовед из Кембриджа, подверг ожесточенной атаке Чарльза Перси Сноу, писателя и защитника естественно-научного образования, утверждая, что его романы как будто бы сочинялись «электронным мозгом» (Ливис нарочито использовал архаичный термин, обозначавший компьютер). Но всего через несколько лет многие заговорили о том, что компьютеры, возможно, и вправду смогут писать книги. А французский историк Эммануэль Ле Руа Ладюри в 1968 году провозгласил, что ученому, занимающемуся исторической наукой в будущем, «предстоит либо стать программистом, либо остаться никем».

Кроме того, 1960-е были отмечены экспансией «социальных наук». В 1968 году количество британских студентов, которые изучали социологию, впервые превысило число их товарищей, изучавших право или экономику. По числу абитуриентов эта специальность теперь уступала только медицине^[173]. Для Великобритании социология была новой дисциплиной, а в старейших британских университетах ее вообще никогда не преподавали. Во Франции, Германии и Италии с социологическим образованием дело обстояло получше, но здесь социологию преподносили весьма абстрактно и спекулятивно. Заметным новшеством для социологии 1960-х стало наращивание эмпирической работы, основанной на опросах, полевых исследованиях и статистических данных. Социология старалась представить себя в качестве «полезной» дисциплины, которая способна снабжать политиков конкретными рекомендациями, базирующимися на объективной и «аполитичной» информации. Социологи предлагали подкрепляемые доказательствами суждения практически по любым темам, включая даже – к концу десятилетия – вспышки студенческого недовольства на их собственных факультетах.

В значительной своей доле наиболее шумные и недовольные студенты обучались именно на факультетах социальных наук. В Калифорнийском университете в Беркли в 1965 году наиболее высокая поддержка «Движения за свободу слова» (Free Speech Movement) наблюдалась среди специализировавшихся в общественных дисциплинах, а самая низкая – среди изучавших бизнес, инженерное дело и архитектуру (75 % и 42 % соответственно)^[174]. В Лондонской школе экономики на долю студентов-социологов и студентов-антропологов приходилось всего 17 % списочного состава, но при этом они составляли 34 % тех, кто поддерживал студенческие «сидячие забастовки»^[175].

Политические баталии в кампусах порой сталкивали между собой представителей разных дисциплин. Адепты социальных наук, считавшиеся радикалами, видели в своих коллегах-физиках и особенно инженерах законченных реакционеров. Иногда в основе этой враждебности лежали специфические связи между научными разработками и военными заказами. Взаимодействие подобного типа было особенно важным для Америки. К 1968 году американские университеты тратили на научные исследования 3 миллиарда долларов, 70 % которых поступали из федеральных фондов, а свыше половины имели отношение к оборонным нуждам^[176]. Ни одна западная страна не обладала таким же военным бюджетом, как США, но при этом в Великобритании тоже протестовали – в частности, в Эссекском университете, когда туда пригласили спикеров из Портон-Дауна, британского исследовательского центра, занимающегося химическим оружием. В англосаксонских странах студенты, изучавшие естественные и технические науки, вообще оставались более консервативными по своим политическим взглядам, чем основная масса студентов; возможно, это усугублялось тем фактом, что их исследования проходили в более жестком режиме, не оставлявшем времени на участие в демонстрациях. Администрация Бирмингемского университета обнаружила, что градус радикализма в кампусе можно снижать довольно простым способом: достаточно отменить лекции у инженеров, освобождая тем самым большое количество студентов, готовых идти на «генеральные ассамблеи», созываемые активистами, и голосующих там против выдвигаемых левыми инициатив^[177]. Во Франции же естественные науки реже ассоциировали с консерватизмом, что объяснялось целым рядом причин. Во-первых, на местных ученых могла влиять сартровская идея ангажированного интеллектуала; во-вторых, французские технологии не использовались для преумножения американской военной мощи; наконец, в-третьих, условия труда большинства французских ученых были похуже, чем у их коллег из Великобритании и Соединенных Штатов.

Иногда ожесточенные конфликты вспыхивали внутри факультетов. В частности, студенты-социологи зачастую вымещали свое раздражение на собственных преподавателях. Уязвленный этим доцент Чикагского университета, разделявший, кстати, либеральные убеждения, писал: «Профессия социолога превратилась в поле наиболее неистовых атак со стороны студенческих активистов»^[178]. По его словам, лидер студенческой группировки в его собственном университете выражал стремление «уничтожить социологический факультет, мотивируя это тем, что речи его профессоров – сплошное дерьмо»^[179].

Студенты-социологи утверждали, что их дисциплина запятнана связями с капиталистической системой и государственной властью. Из-за того, что социологические исследования нередко заказывались корпорациями и правительствами, дисциплина все чаще обращалась к специализированной и эмпирической работе. Социальные исследователи выступали консультантами тех, кто формировал американскую политику в Латинской Америке и Юго-Восточной Азии. Подобные факты позволяли интерпретировать ее, как выразился один французский критик, в качестве составной части «военно-промышленно-академического комплекса»^[180], несмотря даже на то, что антропологи, которые работали под эгидой американского правительства во Вьетнаме, довольно рано пришли к выводу, что поддержка южновьетнамского режима была ошибкой.

Однако сама по себе взаимосвязь между социологией и властью не объясняет студенческих протестов. Даже предельно самоуверенный социолог согласился бы, вероятно, с тем, что для Пентагона ядерная физика гораздо важнее социологических исследований – однако студенты-физики были менее склонны протестовать, чем студенты-социологи. Кроме того, вопреки политической неприязни к социологии, все больше студентов продолжали выбирать ее в качестве своей специальности.

Возможно, радикальный настрой студентов, изучающих общественные науки, по крайней мере отчасти проистекал из тех самых надежд, которые связывались с этими дисциплинами в связи с их масштабной экспансией. Некоторые студенты-радикалы увлекались технократическим видением социальных наук в гораздо большей степени, чем сами они готовы были признавать впоследствии. Даниэль Кон-Бендит, например, хотел заниматься образовательной политикой, но затем осознал, что ему не хватает математических способностей для того, чтобы проводить статистический анализ. Студенты-социологи, которые до университета с выбранной ими дисциплиной практически не сталкивались, зачастую были разочарованы теми специализированными предметами, которые им приходилось осваивать. Между тем преподаватели социальных наук обычно считали себя людьми с прогрессивными политическими взглядами. Они были убеждены, что главная задача их дисциплины заключается в том, чтобы подвергать сомнению устоявшиеся взгляды и нормы. Настоящих марксистов среди них было мало, но тем не менее они относились к Марксу серьезно в то время, когда коллеги с других факультетов его почти не воспринимали. Впрочем, как бы то ни было, ученые-общественники пытались скорее усовершенствовать работу западных капиталистических обществ, нежели ниспровергнуть существующий порядок. Французский социолог Мишель Крозье утверждал, что Франция была «заблокированным обществом», парализованным собственной бюрократией. В его глазах подлинная разница между существующими индустриальными обществами задавалась противостоянием «модернизаторов» и «консерваторов», а не левых и правых. По мере того как студенческий радикализм в конце 1960-х годов становился все более левым, поддержка, которую академические социологи оказывали технократической модернизации, делала их все более уязвимыми для нападок и критики. Преподаватели, считавшие себя критиками существующего строя, теперь осуждались студентами, полагавшими, что любая реформа или «модернизация» влечет за собой сговор с властью.

Существовали и более серьезные причины для внутреннего разлада на факультетах социальных наук. Дело в том, что эти дисциплины в наибольшей степени были развиты в США. Как заявил однажды профессор социологического факультета Чикагского университета, его дисциплина, наряду с джазом и современным танцем, представляет собой основной вклад Америки в мировую культуру^[181]. Европейские ученые-обществоведы находились под воздействием американских текстов, а наиболее выдающиеся из них и под влиянием своих визитов в Соединенные Штаты. Эти обстоятельства возмущали студентов, настроенных антиамерикански. Радикалы из Университета Париж X в Нантере писали с горечью: «Вся современная социология Франции импортирована из США с задержкой в несколько лет. Каждому известно, что наиболее почитаемы у нас те социологи, которые особо тщательно следят за американскими публикациями»^[182]. Авторы этих строк были бы возмущены еще больше, если бы только знали, что один из главных объектов их нападок – а именно, Мишель Крозье – только что посетил конференцию, созванную Макджорджем Банди, бывшим советником президента США по национальной безопасности. На мероприятии, которое проводилось по личному указанию Линдона Джонсона, обсуждались планы учреждения Института Восток – Запад, которому предстояло объединить западных и советских специалистов для совместного изучения социальных проблем^[183].

Молодым радикалам не просто не нравились конкретные контакты ученых с политическими или военными структурами: они отвергали саму господствующую тональность социальных наук. Им были не по душе присущие этим наукам «идеология нейтральности» и убеждение в том, что социальные проблемы можно разрешить без кардинального преобразования всего общества. Функционализм гарвардского социолога Талкотта Парсонса, по мнению которого «зрелые» общества способны работать без сбоев, стал предметом особого негодования. Фил Коэн, который неоднократно менял специальность перед тем, как вообще бросить университет, являл собой крайний пример академического разочарования. Он даже планировал ворваться в библиотеку Лондонской школы экономики и демонстративно склеить страницы в какой-нибудь книге Парсонса, иллюстрируя тем самым «склеивание практик» (congealment of praxis)^[184].

Кое-кто из либеральных преподавателей социологии понимал, что именно те качества, которые казались им наиболее ценными – объективность и ясность, – могут отчасти выступать причиной беспокойства их учеников. Мишель Крозье, вернувшись во Францию из Гарвардского университета в 1967 году, получил профессорскую должность в Нантере. Он хотел использовать американский стиль в преподавании, а также внедрить американские методы в прикладных исследованиях. Как-то после лекции один студент похвалил его за ясность в изложении материала, противопоставив Алену Турену, молодому социологу, с большей симпатией относившемуся к студенческим протестам. Но, отметив, что Турена временами сложно понять, а порой тот вообще себе противоречит, студент вдруг заколебался и добавил: «Правда, в конечном счете мне это даже больше нравится, поскольку это мотивирует». Крозье был разочарован, но студенческую ремарку понял. Студентов нужно было «заставлять мечтать», причем во Франции «парадоксальным образом людей заставляют мечтать посредством абстракций, через бегство от реальности»^[185].

Аспиранты

Радикализации университетов способствовало и развитие аспирантуры. Оно привело к появлению студенческих кадров, которые оставались в университете достаточно долго для того, чтобы успеть создать политические движения. «Ассоциация младших преподавателей» (Teaching Assistants Association) была учреждена в Висконсинском университете в 1966 году для того, чтобы защищать права учащихся, которые зарабатывали на жизнь преподаванием, но довольно скоро от вопросов материальной уязвимости своих членов она перешла к более широким темам, включая расовую проблему и войну во Вьетнаме. Аспирантская жизнь была свободна от неудобных обязательств вроде сдачи экзаменов. Ее размеренный темп можно проиллюстрировать острóтой из романа Джона Ирвинга «Мир глазами Гарпа» (The World According to Garp, 1978), действие которого происходит в основном в 1960-х: «Аспирантура была тем местом, где студенты постепенно осознавали, что им больше не хочется учиться». В 1960-е аспирантура получила широкое распространение. Это было особенно заметно в США – отчасти из-за продолжающейся институционализации научных исследований, а отчасти из-за того, что обучение в аспирантуре позволяло избежать отправки во Вьетнам. Идея аспирантуры, как и большинство американских инноваций в образовательной сфере, была усвоена в Великобритании и континентальной Европе. Когда судили студенческих активистов, штурмовавших административное здание Лондонского университета – в основном американцев, которые обучались по аспирантским программам, – их адвокат шутливо заметил, что «аспирантов в Соединенных Штатах хоть пруд пруди»^[186].

Профессора и их враги

Против кого выступали студенты? Иногда объектами враждебности становились их собственные преподаватели, которых упрекали в авторитаризме и причастности к властным структурам. В свою очередь, профессора порой с таким же неприятием относились к студенческим активистам, в которых они видели угрозу основополагающим ценностям университетской жизни – порядку, спокойствию и взвешенной дискуссии. Несмотря на то что студенты зачастую клеймили своих врагов как «фашистов», их самыми резкими критиками оказывались еврейские профессора – Александр Гершенкрон, Раймон Арон, Теодор Адорно, которые, в силу возраста, обладали личными воспоминаниями о нацизме.

Тем не менее борьба в университетах никогда не была просто конфликтом поколений и никогда не приводила к жесткому обособлению преподавателей от студентов. Многие ученые в 68-м сохраняли добрые отношения со своими студентами или заявляли о своем нейтралитете в борьбе между студенчеством и «университетом» – в некоторых ситуациях разбухший штат профессиональных администраторов академического процесса обеспечивал студентам и преподавателям общего врага. Во время оккупации Колумбийского университета в Нью-Йорке в 1968 году студенты обозначали свою политическую принадлежность цветными нарукавными повязками, но преподаватели носили белые повязки. Лишь немногие профессора поддерживали или отвергали студенческие протесты целиком и полностью. Некоторым довелось сыграть весьма неожиданные роли. Например, историки Родни Хилтон и Джон Сэвилл, бывшие коммунисты, которым было где-то за пятьдесят, действовали как посредники между протестующими студентами и университетской администрацией в Бирмингемском университете и Халлском университете. Рене Ремон, видный историк из Нантера, придерживавшийся относительно консервативных взглядов, позже отмечал, что и сам в каком-то смысле был «человеком 68-го», поскольку приветствовал возможность реформирования своего университета.

Иногда между студентами-радикалами и профессорами возникала настоящая симпатия. Китаист и историк науки Джозеф Нидэм получил магистерскую степень в одном из самых консервативных кембриджских колледжей, но это не мешало ему состоять в объединении «Социалисты в высшем образовании» (Socialists in Higher Education), участники которого стремились к «критической дестабилизации системы»^[187]. Родившийся в 1933 году Антонио Негри, профессор социологии в Болонском университете, был лидером радикальной марксистской группы «Борьба продолжается» (Lotta Continua). Позже его привлекали к ответственности в качестве идейного вдохновителя террористических атак «Красных бригад»; кроме того, итальянские власти обличили его как наиболее видного из «дурных педагогов» – само появление подобного термина говорило о том, что некоторые итальянские студенты слишком внимательно прислушивались к своим профессорам. Кому-то из ученых приходилось вести двойную жизнь, стирающую границы между академическим авторитетом и студенческим восстанием. Джона Раскин ночами участвовал в студенческой оккупации Колумбийского университета, но в дневное время возвращался в свой Университет Стоуни-Брук, чтобы провести собственные занятия. Он был доктором Раскином для студентов, Джоной – для коллег и «Джомо» – для читателей его статей в подпольной прессе^[188].

Как бы то ни было, распространение высшего образования в послевоенный период размыло границы между педагогами и студентами. Частично это было обусловлено тем, что экспансия университетов сопровождалась увеличением доли молодежи в профессорско-преподавательском составе. При этом, правда, даже среди ученых примерно одного возраста сохранялись строгие различия, проистекавшие из того, насколько быстро каждый из них поднимался по академической лестнице. Родившийся в 1929 году Барри Саппл в 1968-м был заместителем проректора Сассекского университета и отвечал за сдерживание студенческих протестов. Стюарт Холл, который был на три года моложе Саппла, занимал более низкую позицию, считаясь, однако, наиболее видным ученым из числа тех, кто поддержал протесты британских студентов. В Соединенных Штатах преподавательская профессия подразделялась на тех, кто занимал постоянную позицию (tenure), и тех, кто ее не имел. Во Франции, Германии и Италии от молодых научных сотрудников, зачастую работавших по временным контрактам, ожидалась нарочитая демонстрация уважения к профессорам, которые управляли их карьерным продвижением. Количество таких молодых сотрудников увеличивалось по мере расширения университетов в 1960-е годы, причем наибольший прирост наблюдался в специальностях, которые, подобно социологии, развивались быстрее остальных. Иначе говоря, 1968-й в равной степени был бунтом не только студентов против своих преподавателей, но и ассистентов против своих профессоров.

Противники студенческих протестов нередко видели в них разгул дикого мещанства, угрожающий как самой учености, так и академическому авторитету. Десакрализация книги была важнейшей составляющей 68-го. Гвидо Виале, харизматичная фигура среди левого студенчества Турина, говорил, что книги «столь же плохи, как и профессора»^[189]. Страх того, что университетские библиотеки могут пострадать от беспорядков, для некоторых ученых превратился в навязчивую идею: например, Дэвид Ландес из Гарвардского университета говорил, что готов стрелять в студентов, если они все-таки атакуют библиотеки^[190].

И тем не менее студенты-радикалы иногда демонстрировали трогательную привязанность к писаному слову. Члены одной датской коммуны признавались в том, что книги являются для них той формой частной собственности, от которой очень трудно отказаться^[191]. На протяжении нескольких лет после отчисления из университета политический активист и лидер лондонского сквота Фил Коэн находил уединение в читальном зале Британского музея, а в качестве подзаголовка к своим мемуарам он выбрал слова «Библиофил-радикал». Подбирая потенциальных рекрутов для организации «Студенты за демократическое общество», Джордж Броси из Карлтон-колледжа в Миннесоте проверял библиотечные формуляры: он знал, что определенные книги читают в основном люди с левыми взглядами^[192]. В 68-м само право доступа в библиотеки иногда превращалось в политическое требование. Студенты Трентского университета в Италии хотели получить от администрации «библиотеку в американском стиле… по максимуму реализующую отношения человека и книги: никаких посредников, все книги на открытых стеллажах и на расстоянии вытянутой руки»^[193].

Бывало и так, что в 68-м ученые испытывали удивлявшее самих их ощущение обновления – своеобразное второе дыхание. Дидье Анзье из университета в Нантере писал: «Мои студенты чувствовали, что я, погруженный в рутину, не слишком интересуюсь ими. Им надоела моя скука, а я изнемогал от того, что скучали они. Но в то время [в период майского восстания 1968 года] университет вновь заинтересовал меня»^[194]. Даже Барри Саппл, стоявший на страже порядка в Сассекском университете, признавал, что получал заряд энтузиазма от той драмы, которая разворачивалась у него на глазах.

Несмотря на используемую студентами зловещую риторику, бóльшую часть их требований университеты вполне могли удовлетворить. И действительно, студенческие протесты зачастую озарялись неожиданными вспышками консенсуса. В Нантере студенты-радикалы вошли в состав комиссий, созданных для обсуждения назревших перемен в преподавании. При этом даже самые решительные новшества 68-го оборачивались порой вполне умеренными результатами. Эдгар Фор, хитроумный политик-центрист, который стал министром образования после майских событий во Франции, помог создать новый университетский кампус в Венсене, который располагался в блочных корпусах и открылся в 1969 году. Это место стало настоящим интеллектуальным домом для радикальных мыслителей – таких, как Мишель Фуко. Кроме того, здесь принимали студентов, у которых отсутствовали общепринятые квалификации. Как, вероятно, и ожидал Фор, в долгосрочной перспективе страсти улеглись даже здесь – отчасти из-за того, что в этом парижском университете учились относительно взрослые студенты из рабочих семей, ожидания которых от приобретения образования оказались весьма стандартными^[195].

Несмотря на то что некоторые студенты в ходе протестов 68-го или после них покинули университеты ради того, чтобы устроиться на заводы, стать профессиональными активистами или даже уйти в подполье, гораздо больше было тех, кто остался на студенческой скамье или вернулся в свои вузы позднее. В 2006 году Том Хайден наконец-то опубликовал свою магистерскую диссертацию, которую начал писать в начале 1960-х^[196]. Гвидо Виале, который в 1968 году призывал к уничтожению книг, стал, подобно другим, социологом. Исследование, посвященное американским радикалам 1960-х, свидетельствует, что через тридцать лет 17 % из проанализированной выборки оказались профессорами^[197]. Изучавший радикалов 1960-х годов и симпатизировавший им Дик Флакс, который до начала социологической карьеры сам был членом организации «Студенты за демократическое общество», приходит к следующему выводу: «Академия сделалась одной из немногих институциональных площадок, где бывшие студенческие активисты могли рассчитывать на какие-то перспективы роста и экономическую стабильность, в то же время не чувствуя необходимости жертвовать своими убеждениями»^[198].