Великий притворщик. Миссия под прикрытием, которая изменила наше представление о безумии

y. Лора и Боб Мартин, псевдопациенты № 5 и № 6. Лора – известная художница-абстракционистка, единственная госпитализированная в ходе эксперимента в частную психиатрическую клинику. Она провела там 52 ужасных дня, прежде чем ее выписали с диагнозом, отличным от остальных, – маниакально-депрессивным расстройством. Ее муж, педиатр, попал в психиатрическую больницу рангом пониже, назвавшись санитаром. Ему тоже диагностировали шизофрению.

y. Карл Вендт, псевдопациент № 7, участвовал в эксперименте четыре раза, в общей сложности провел в больничных стенах 76 дней. Его одержимость исследованием беспокоила Розенхана, решившего, что Карл «пристрастился» к эксперименту.

y. И наконец, Билл Диксон, № 8, аспирант Розенхана. Он проник в несуществующую сегодня государственную больницу на семь дней и тоже получил диагноз шизофрения. Таким образом, всего семь из восьми пациентов с однаковыми диагнозами. И все 12 госпитализаций с ошибочным диагнозом.

Не нужно было долго размышлять, чтобы понять, что Дэвидом Лури, псевдопациентом № 1, был сам Дэвид Розенхан. Это натолкнуло меня на мысль, что все имена были изменены. И за десять минут в Интернете мне не найти ни Билла Диксона, ни Марту Котс. Больницы тоже переименованы.

Голос Ли Росса вернул меня к реальности, в его кабинет в Стэнфорде:

– В некотором смысле Дэвида было сложно узнать…

– Что вы имеете в виду? – спросила я.

– Ну… – Ли сделал паузу, тщательно подбирая слова, – у него были секреты, но не как у многих людей. Это была его самая поразительная черта. Он был, как говорится, загадкой внутри головоломки, окутанной тайной.

Оглядываясь назад, я бы спросила, что именно он имел в виду. Но в тот момент меня слишком отвлекала информация, ожидавшая меня на страницах.

Ли снова вернулся к папкам.

– Здесь вы можете найти ответы на ваши вопросы, – сказал он, указывая на бумаги. Но потом вдруг добавил: – А куда я это дел? – Он покопался в куче бумаг, остановился на одной папке, вытащил ее и вернул в картотеку. – Это личное, – объяснил он. Он убрал папку, задвинул ящик и улыбнулся. Была ли эта улыбка приглашением? Или я уже во всем видела знаки?

И только когда я села в машину, слова Ли закрутились у меня в голове: загадка, головоломка, тайна.

Часть вторая

Феликс Ангер: «Кажется, я сошел с ума». Оскар Мэдисон: «Если тебе от этого легче, я тоже так думаю».

«СТРАННАЯ ПАРОЧКА», 1968 ГОД

6
Сущность Дэвида

Через полгода я снова вернулась в Калифорнию, чтобы изучить документы, переданные назначенному владельцу, клиническому психологу и близкому другу Розенхана по имени Флоренс Келлер. Она спасла их от чудовищных последствий инсультов, из-за которых Розенхан переехал в дом престарелых за десять лет до своей смерти в 2012 году. Во время последовавшей безумной уборки Флоренс удалось спасти коробку с пометкой «вменяемые». Когда она сообщила об этом Розенхану, тот попросил ее сохранить эти записи.

Флоренс аккуратная и привлекательная, красивая женщина чуть старше семидесяти. В ней было что-то от Кэтрин Хепберн, в том, как она перемещается, – плавая с легкой уверенностью, покачиваясь открывая дверь, приветствуя меня широкой улыбкой. Флоренс провела мне экскурсию по дому, спроектированному Джозефом Эйхлером. Это было типичное для Пало-Альто бунгало середины прошлого века с апельсиновыми и лимонными деревьями. На кухонном столе я заметила два одинаковых экземпляра журнала «New Yorker» на кухонном столе.

– Почему их два? – спросила я.

– Это единственное, что мы с Ладорис не можем поделить, – ответила она, смеясь.

Ладорис – ее партнерша уже больше тридцати лет, известная как ЭлДи, или «сама», как зовет ее Флоренс, а для всего остального мира – судья Корделл. Она знаменитость Пало-Альто. Первая судья афроамериканка, заседавшая в Верховном суде. Сейчас она в отставке, предоставляет юридические комментарии для национальных новостей и протестует по всем вопросам, от отстаивания независимости судебной системы до борьбы с жестокостью полиции. Если вы живете в Пало-Альто, Ладорис наверняка либо вам помогала, либо регистрировала брак, либо защищала.

Как только я сняла обувь и переступила порог дома, мы с Флоренс стали соучастницами преступления. Она стала моим посредником на пути к Розенхану. Она была той, на кого я могла положиться на каждом этапе расследования, которое принимало все более удивительные повороты. Она была человеком, который лучше всех разбирался в мыслях и тайнах Розенхана. Они познакомились на вечеринке у общего друга, когда она вступила в беседу о том, что почти все ругательства, направленные на мужчин, на самом деле направлены на женщин. Ее поддержал лысый мужчина с горящими глазами, и они стали перечислять слова, подтверждающие ее теорию.

– Сукин сын, ублюдок…

– Твою мать… – добавил он.

Они отбарабанили столько эпитетов, сколько вспомнили, и когда у них кончились оскорбления, уже были друзьями.

Я попросила Флоренс помочь мне разобрать десятки страниц рукописей Розенхана, нацарапанные в желтом блокноте до и во время госпитализации для эксперимента. На первый взгляд его почерк казался легким и понятным – он писал очень красиво. Но, как ни странно, стоило начать читать, как нельзя было понять ни буквы. – «Суп Дэвида» означает «сущность Дэвида», – рассмеялась Флоренс.

На несколько месяцев я зарылась в неопубликованной рукописи. Как я быстро узнала, исследование началось не с того, что Розенхан хотел испытать известную ему психиатрию, и не с вдохновленного Нелли Блай любопытства к устройству психбольниц, а с запроса студентов, посещавших его расширенный курс патопсихологии в Суортмор-колледже в 1969 году.

«Все началось как вызов, – рассказал Розенхан местной газете. – Я преподавал психологию в Суортмор-колледже, а мои студенты жаловались, что курс слишком концептуальный и абстрактный. Тогда я сказал: “Хорошо, если вы действительно хотите знать, кто такие психические пациенты, то сами станьте ими”».

Январь 1969 года

Суортмор, Пенсильвания

Казалось, кампус (да и весь мир) сходит с ума. За шесть первых месяцев 1969 года в университетских кампусах было более 84 взрывов, угроз взрывов и поджогов. Через несколько месяцев всю Америку шокирует серия убийств «Семьи» Мэнсона. Захваты самолетов были обычным делом. Мир только что видел, как полицейские применяли дубинки и слезоточивый газ против безоружной толпы протестующих во время съезда Демократической партии в Чикаго, пока те скандировали: «Весь мир смотрит!» Инаугурация Ричарда Никсона пришлась на ту же неделю, что и начало весеннего семестра в Суортмор-колледже. Некоторые студенты Розенхана присоединились к десяткам тысяч других в Вашингтоне, крича, свистя, бросая бутылки в президентский кортеж, поднимая плакаты «Никсон – номер один… военный преступник номер один»^[24]. Воодушевленный Никсон высунулся из люка лимузина, показав свой знаменитый жест «Виктория»^[25]. Теперь мы знаем, что корыстный политический интерес Никсона привел к продлению войны во Вьетнаме^[26] – его личная победа была достигнута всеми возможными средствами. В вечерних новостях показывали войну во Вьетнаме в режиме реального времени, когда в 1968 году потери достигли своего пика. Мы вели заведомо проигрышную борьбу с врагом на другом конце планеты, убивая тысячи молодых людей, но ради чего? Казалось, что такие необъяснимые действия во всем мире означают, что безумие покинуло пределы психбольниц. Некоторые юноши, призванные в армию в результате лотереи^[27], использовали систему, притворяясь сумасшедшими, чтобы не попасть на войну. Ну а почему бы и нет? Все вокруг казалось безумным.

Они отбарабанили столько эпитетов, сколько вспомнили, и когда у них кончились оскорбления, они уже были друзьями.

 

«Легко забыть, какими напряженными были шестидесятые», – говорил выпускник Суортмора Марк Воннегут (сын того самого писателя) в своих мемуарах «Экспресс в Эдем»^[28], где он описывал собственный психоз, случившийся в то неспокойное время.

В 1969 году понятие психического заболевания (безумия, сумасшествия, отклонения) стало темой яростных обсуждений, как никогда раньше в истории нашей страны. Теперь это были философские, а не медицинские дебаты. Может, «психическое заболевание», вопрошали многие, это просто способ выделиться? Безумия больше не стеснялись – оно подошло поэтам, художникам и мыслителям всего мира. Это был более просвещенный способ жизни. Молодежь подхватила слоган психоаналитика Фрица Перлза (популяризированного Тимоти Лири): «Сойди с ума, чтобы прийти в чувство». Только единицы оставались в здравом уме.

А потом были наркотики. Джоан Дидион писала: «Два миллиона американцев бросили кислоту к 1970 году, узрев “другую сторону”, и присоединились к “революции в сознании”, веря, что “истина находится по ту сторону безумия”». Они не хотели того, что ожидало от них общество (школа, родители, президент Никсон). Им казалось, что они отгородились от сумасшедшего дома колючей проволокой – и, может быть, так оно и было.

Молодежь перебралась в утопические общины у черта на рогах. Одной из самых популярных наклеек на бампер в стране была надпись «сомневайся во власти». «Взросление в абсурде»^[29], написанное открытым бисексуалом и анархистом, связавшим разочарование молодежи с подъемом корпоративной Америки, стало лидером бестселлеров на рынке. Сюрреалистический фильм 1966 года «Червовый король» демонстрирующий городок во Франции времен Первой мировой войны, где власть захватили счастливые обитатели местной психбольницы, заставил зрителя задаться вопросом, а кто действительно сумасшедший в разоренном войной мире, кто же лишился рассудка? Роман «Пролетая над гнездом кукушки» Кена Кизи сделал больше, чем любая другая книга для подстрекательства общественности против психиатрии. Через несколько лет зрителей еще больше возмутит фильм 1975 года с Джеком Николсоном. Сила истории Кизи выдержала испытание временем. Я уверена, что если попросить привести пример попавшего в психушку «здорового» человека, большинство назвали бы именно Макмерфи. Хотя роман подразумевал критику несоответствия стандарту в целом, книга всегда будет ассоциироваться со злом психиатрии. По словам одного психиатра, она «породила основу недоверия к психиатрии с точки зрения общества, а не людей с психическими заболеваниями».

Кизи, чемпион по борьбе и сын владельца маслобойни, нашел вдохновение, работая ночным санитаром в госпитале для ветеранов в Менло-Парке. Там же он участвовал в спонсируемом правительством эксперименте, принимая такие препараты, как мескалин, дитран, IT-290 и его любимый диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД).

Эти познания породили величайшего антигероя, Рэндла Патрика Макмерфи, который прикидывался сумасшедшим и добился госпитализации, чтобы избежать тюремного заключения. «Хоть психопатом назови, хоть бешеной собакой, хоть вурдалаком, только убери меня с гороховых полей», – произносит он.

Спасенный от тюремного заключения, Макмерфи доставляет отделению столько хлопот, сколько может. При этом он обнаруживает, что его товарищи-пациенты, в конце концов, не так уж сильно от него отличаются. «Черт, я удивляюсь, до чего вы все нормальные, – говорит Макмерфи другим пациентам. – Если меня спросить, вы ничем не хуже любого оглоеда с улицы». Больше всего его поражает, что остальные приковали себя к этому учреждению добровольно – это был их выбор.

Один из пациентов, Хардинг, объясняет: «В раннем возрасте я обнаружил, что… как бы это выразиться помягче? Я предавался определенному занятию, которое в нашем обществе считается постыдным. И я заболел. Не от занятия, надо думать, а от ощущения, что на меня направлен громадный, страшный указующий перст общества – и хор в миллион глоток выкрикивает: “Срам! Срам! Срам!”» Биологически он не был болен, но окружающий мир сделал его таким.

Еще более показательно, что рассказчик, вождь «Швабра» Бродмен, притворяется глухонемым, но все документирует. Ему все сходит с рук из-за того, что система видит в нем только сумасшедшего со шваброй, а потому он остается незамеченным. В финале Макмерфи терпит поражение – на него обрушивается больничная власть в лице чудовищной сестры Гнусен. Ему делают лоботомию, чтобы он больше никогда не доставлял проблем в ее отделении.

Короче говоря, в начале 1970-х годов психиатрические больницы не очень-то любили.

Кроме того, всех коснулась и паранойя холодной войны – до США дошли рассказы о том, как в СССР мужчин и женщин по политическим мотивам отправляли в психиатрические больницы. Тысячи инакомыслящих в Советском Союзе были насильно госпитализированы, включая не скрывавшего своих взглядов генерала Петра Григоренко, уволенного со службы после того, как он начал подвергать сомнению политику Коммунистической партии. Ему поставили диагноз «паранойальное развитие личности с идеями реформаторства, возникшее у личности с психопатическими чертами характера и начальным явлением атеросклероза сосудов головного мозга» (настоящее предложение-матрешка, если можно так сказать). Он провел пять лет в одной из самых ужасных советских «тюрем-психушек»^[30], пока его не выпустили и не разрешили выехать в США.

Что страшнее: использовать психиатрические ярлыки как инструмент подавления или вероятность того, что многие из этих советских психиатров действительно считали, что противники коммунизма – сумасшедшие?

И все же эта эксплуатация психиатрии происходила и в Америке, в частности, со стороны Белого дома. Чтобы дискредитировать Даниэля Эллсберга, человека, передавшего бумаги Пентагона газете «New York Times», бывший агент ЦРУ Говард Хант отправил «сантехников» (людей, выполнявших грязную работу Белого дома) в офис его психоаналитика за дискредитирующей информацией.

Самым известным человеком, выделяющимся своей историей психического здоровья, был кандидат в президенты от Республиканской партии Барри Голдуотер^[31], которого психиатры без личного осмотра признали негодным к государственной службе. В статье журнала «Fact» с заголовком «1189 психиатров назвали Голдуотера психологически непригодным на пост президента!» его описывали, кроме прочего, как «опасного психа». Американская психиатрическая ассоциация (АПА), смущенная таким осадком (и успешным иском Голдуотера по делу о клевете против журнала «Fact»), в 1973 году ввела правило Голдуотера – этический принцип, запрещающий психиатрам удаленно ставить диагнозы общественным деятелям, которых они не обследовали. Этот принцип действует и сегодня, несмотря на давление оппонентов^[32]. Они утверждают, что кардиолог не осмелится ставить диагноз, если просто видит человека по телевизору, поэтому и психиатры не должны так поступать. Это правило предполагает, что психиатрия должна придерживаться тех же стандартов, что и другие медицинские специальности, со словами: «Психиатры – это врачи, которые дают оценку психическому заболеванию не менее тщательно, чем при диагностировании диабета или болезни сердца», – как пишет Американская психиатрическая ассоциация.

Больше всего Макмерфи поражает, что остальные приковали себя к этому учреждению добровольно – это был их выбор.

В то же время общественность продолжает задаваться вопросом «А существует ли безумие на самом деле?». Для любого пережившего психическое заболевание – свое или близкого человека – этот вопрос может показаться абсурдным. Однако во времена, когда людям вешали ярлыки «психически больной» просто из-за влечения к тому же полу, это было правомерным осуждением. Зарождающееся оппозиционное движение поставило под сомнение многие наши предположения, утверждая, что любое безумие – это социальный конструкт. Они цитировали «Безумие и неразумие» французского философа и историка Мишеля Фуко как доказательство того, что психиатрические учреждения с самого начала использовали ограничение свободы как инструмент власти. Профессора социологии учили, что теория маркировки представляла психические заболевания как самоисполняющиеся пророчества, навязанные общественной необходимостью классифицировать и стереотипизировать «отклонения».

Это может звучать знакомо, потому что это те же самые невозможные вопросы, которые мы будем задавать в разных контекстах, пока не потеряем способность рассуждать. А Розенхан оформил бы все это в своем потенциальном бестселлере.

Между тем растущее антипсихиатрическое движение начало важное наступление прямо в академических рядах. Шотландский психиатр Р. Д. Лэйнг предложил доводы, идеально подошедшие этой контркультуре. Он сформулировал теорию о том, что безумие было разумной реакцией на сумасшедший мир. Лэйнг утверждал, что шизофрения – это суперздравомыслие, своего рода озарение, доступное лишь тем, у кого действительно открытое сознание. Он верил, что однажды «они увидят, что то, что мы называем “шизофренией”, было одной из форм, в которой зачастую через довольно простых людей начал прорываться свет сквозь трещины в нашем все еще слишком закрытом сознании».

В 1967 году он писал: «Безумие не обязательно должно быть сплошным нервным срывом. Оно может быть прорывом». Студенты носили заложенные на множестве страниц экземпляры его двух самых популярных и новаторских работ «Расколотое “Я”» 1960 года и «Феноменологию переживания» 1967 года в своих задних карманах – почетный знак, заявляющий об их цинизме к общественным суждениям и навязанным мнениям, провозглашающий высшее понимание себя, здравомыслия и общества. Но в их сторону было легко и отпускать шутки. В своей книге «Я не боюсь летать» Эрика Йонг писала: «Шизофреники у него были настоящими поэтами. Любой лунатик в бредовом состоянии – Рильке». Вскоре появились сообщения о чрезмерном использовании лекарств в лондонском Кингсли-холле, психиатрическом доме Лэйнга. Наряду с возвышением как гуру Лэйнг превращался в карикатурного чудика, заигрывавшего с «ребефингом» (дыхательной психотехникой) и другими фиктивными методами лечения семидесятых на фоне злоупотребления алкоголем и наркотиками. Я никогда не смогу забыть красное лицо вспотевшего Лэйнга, когда он изображал, как проходит через «родовые пути своей матери», сидя на узорчатом диване. Мне показал это видео его кинооператор.

Венгерско-американский психиатр Томас Сас назвал психическое заболевание «мифом» и заявил, что понятие психического заболевания было бесполезно для науки и вредно для общества. Вступление к его самой известной работе «Миф душевной болезни» гласит: «душевной болезни не существует», а сама книга низводит психиатрию до области алхимии и астрологии. Он утверждает, что психиатры используют медицинский жаргон безо всяких на то оснований. «Если с Богом разговариваете вы – это молитва; а если Бог разговаривает с вами – это шизофрения. Если мертвые разговаривают с вами – вы спиритуалист, а если с мертвыми разговариваете вы – вы шизофреник», – писал он. В частности, институциональная психиатрия была инструментом давления для контроля проблемных людей или лиц с моральными отклонениями, которых он называл «паразитами». Сас утверждал, что психиатрия не только угнетала, но также и приводилась в жизнь худшими из нас. Какое-то время доводы Саса звучали убедительно для интеллектуалов в этой области и за ее пределами. Согласно личным записям Розенхана, взгляды Саса на психические заболевания вдохновляли его больше, чем взгляды Лэйнга, по крайней мере, поначалу. Однако в более поздних пересказах Сас впал в немилость, и Розенхан заявлял, что на знаменитый эксперимент его вдохновил именно Лэйнг.

Движение антипсихиатрии и движение за гражданские права стали не такими уж и случайными союзниками. Они объединились против общего врага: власти «системы», решавшей, что нормально или приемлемо в обществе.

Этот дух полностью пронизывал Суортмор-колледж Розенхана – башню из слоновой кости либерального анклава с квакерскими корнями, окруженную рабочим и консервативным округом Делавэр и Пенсильванией – самой солью американской земли. Кампус никогда не был столь политизирован, как в весеннем семестре 1969 года. И хотя типичные университетские споры еще существовали – например, следует ли приемной комиссии запретить бородатым студентам работать экскурсоводами, – теперь это обсуждалось наряду с тем, допускать ли на территорию вербовщиков военного флота.

В разгар этих протестов Суортморское афроамериканское студенческое сообщество (САСС) провозгласило сидячую забастовку, призывая к большей доле черных студентов кампуса, открывшего для них свои двери всего два десятка лет назад. К тому моменту их количество едва достигало двухзначных чисел. Применяя тактику, включавшую голодовки, САСС успешно отложило открытие весеннего семестра в Суортморе. Позже неделю отмененных занятий окрестили «кризисом 1969 года», который закончился, только когда президент Кортни Смит умер от сердечного приступа в стенах университета. Один писатель предположил, что президент Смит умер «от разбитого сердца». Пока кампус оплакивал смерть любимого президента, претензии афроамериканского студенческого сообщества отошли на второй план. Суортмор прославился как «место, где студенты убили президента»; говорят, вице-президент США Спиро Агню прозвал его «Кремль Крама» (Крам – это окружающие колледж леса). Излишне говорить, что атмосфера в кампусе той весной был накаленной.

Этот ветер перемен направил делегацию студентов Дэвида Розенхана с семинаров по патопсихологии в его прокуренную лабораторию в подвале суортморского Мартин-Холла в начале весеннего семестра 1969 года. И это собрание запустило цепочку событий, изменившую мир.

Лэйнг утверждал, что шизофрения – это суперздравомыслие, своего рода озарение, доступное лишь тем, у кого действительно открытое сознание.