Kitabı oxu: «Перевернуть в парадоксальное», səhifə 4

ребёнка иль стих, или прозу какую,

иль даже верлибр.

Жена уточняет,

нужна ли еда

иль лучше не надо?

– Я сам есть хочу! —

ей муж отвечает.

– Иди заработай,

ведь дома нет денег! —

обрезала женщина жёстко супруга.

– Ужели же дома шаром покати? —

Иосиф глаза распахнул широко.

– Так дома подобных шаров целых пять!

Заткнулся мужчина,

стесняется очень:

добытчик в семье ведь не он.

Даже всхлипнул:

– Ужель не поем?

– Поешь завтра утром,

сейчас же готовься фанатов встречать!

– А кушать?

– Сказала ж, терпи до утра,

а будешь ворчать, и неделю потерпишь,

адепты явились,

звонят,

открывай!

Иди открывай, говорю тебе, быстро,

Иосиф, чего же ты так тормозишь?!

Они ведь уйдут, их потом не воротишь…

– Бегу уже, милая! Правда, бегу!

. . . . . . . . . . . . . . . . .

– Друзья, проходите, садитесь на стулья! —

хозяин радушный встречает гостей.

– А стол где накрытый? Ещё не успели? —

заёрзали гости, рассевшись кружком:

сначала, мол, надо слегка подкрепиться,

а после, коль силы останутся, в слух

себя обратить и стишата послушать,

и снова стишата заесть и запить.

– Друзья, я позвал вас, чтоб пищи духовной

смогли вы отведать. Так слушайте же!

Поэма большая, не просто стишата,

всей ночи не хватит её прочитать —

такими словами поэт и хозяин

поставил на место своих дружбанов:

еды, мол не будет и водки не будет,

а будут шедевры звучать и звучать.

– И, кстати, ремарка! – радушный Иосиф

продолжил до чтенья стихов говорить:

– Коль все вы моими друзьями назвались,

коль все вы поклонники музы моей,

могли бы с собой принести алкоголя

и просто еды, чтоб мой труд оплатить.

Реальная пища в обмен на духовность —

не только же лавры поэту нужны.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Фанаты вскочили, помчались на выход,

а дверь бронирóвана и запертá.

– Не выйдет! – кричит во всю глотку Иосиф. —

Уж если пришли, то внимайте всю ночь!

– Коль выпустишь нас, обещаем, что завтра

деньгами мы скинемся все, как один,

и вкусно накормим тебя до отвала, —

так гости клялись, на колени упав.

Иосиф поверил (доверчивый малый!)

и дверь разблокировал кучей ключей.

Фанаты (а, впрочем, уже не фанаты,

уже не адепты) с колен поднялись.

Они (как страна наша вся) на коленях

стоять не приучены долго весьма.

Коль путь стал свободен, пошли оскорбленья.

Никто выполнять обещаний пустых

уже не намерен, все смелыми стали:

желают из дома чего-нибудь взять.

Но только не виршей, не пищи духовной,

а стулья и чашки, тарелки, сервис.

…Хозяин лежит с синяками побитый.

Он знает теперь, как гостей зазывать.

* * *

САНДЖАР ЯНЫШЕВ

Землятрясение в июле

Вот это и есть ждать природы щедрот. Мы проснулись.

Трясло. Как пищальи заряды, летучие мыши

выдёргивались из копчёной дыры контрабаса

и глохли. В горах помутнелые сны свои русла,

должно быть, покинули морщиться. Мы же

от их вещества загустели быстрей алебастра.

И целую вечность потом не могли двинуть бровью.

Покуда внизу голосила молочница. Дом

ихтиоловой мглой, размягчённой, как сумрак, корою —

единой породой твердел; под светлеющей кожей

хребты ископаемых рыб, рудименты искомых

оплаканных некогда кукол, собачек и кошек

угадывались, как светящийся призрачный Китеж.

Вот это и значит – «незыблемость». Сделайся снегом,

ползущим с вершин, – не почувствуешь меньшей надёги;

и будучи сном – самовольно сосуд не покинешь…

Не требуй у рождшей земли милостыни

покоя. Она торжествует движенье над небом.

А я торжествую – тебя. И на будущей плёнке

ты веткой проснёшься, но почва её не коснётся отныне.

ВЛАДИМИР БУЕВ

Мы спали, над нами витали лихие фантомы.

Нам снилось, что мыши стреляли, на небе порхая.

Стреляли с высот, и всё это на нас попадало.

Но это не пули летели, ведь запах знакомый

мы чуяли сразу, мгновенно свой разум включая.

…И этих не пуль приземлилось на череп немало.

Мы очень боялись. Казалось, планета трясётся.

И точно тряслась. Не планета, однако, а горы.

И плакали рыбы и звери, не зная, что всё обойдётся.

Хоть всё устаканилось, страху и мы натерпелись

(а кто-то мечтал экстремально о новых повторах).

От страха нам не было стыдно, но мы раскраснелись.

В мечтах мы воздушные замки, однако, ваяли.

Казалось нам, крепок их камень и выдержит вечность.

Незыблем песок, если он не песок, а твердыня.

Фантомы нас снова, как будто в бою, обстреляли.

Мы так за свою поплатились былую беспечность.

Подставила нас непомерная в жизни гордыня.

Теперь вместе с замками нас разыскать попытайтесь

в песке… Не отыщите если, то ввысь поднимайтесь.

* * *

САНДЖАР ЯНЫШЕВ

Речь

«Мы идем в школу с хорошей речью!» —

Так было написано в моей виньетке.

И на самом первом выпускном вечере,

когда дети пели: «До свиданья детский сад —

Все ребята говорят…» – штурмом взятая буква «р»

горосира чудо как правно;

и, одаренные еще одним звуком,

мы были уверены, что уж теперь

все-все ночные Ожилы сами уснут

и уж больше не оживут, и уж больше

мы не будем лишними… А там, глядишь,

новые звуки подрастут

в кнопках и клавишах аккордеона,

в промасленных канифолью связках кеманчи,

в древесных раковинах комуза и рубаба…

«Музыкальный инструмент» – ведь это не просто идиома:

с его помощью люди, жившие в малорослых глиняных домах,

словно шкатулки, отворялись и начинали звучать,

и выползали, как крабы,

на середину улицы (дети крупой высыпали) —

вот что творили с ними звуки

истошного карная и высокопарной дойры.

Гундосый – прострочивался ритмом,

и страшно подумать, в какие тайны, в какие дымы

он обещал посвятить, какие просторы

были предвкушены и почти что зримы:

просторы, окрашенные в цвет

сгущенного молока и лимфоузлов,

кирпичных сердечек и чердачной муки,

девчачьих лодыжек и дымных лепешек,

оставленных марширующими коровами;

а еще – саранчи и пнёвой трухи, подожженной

красными муравьями, жуками-носорогами…

О, это были – тум-ля-ка-тум – всерайонные

гульбища, свадьбы,

и лично мне они сулили гораздо больше,

чем «молодым»: свежевание барана,

чье внутреннее устроение тем паче впечатляло,

чем беспощадней жалость мое сердце

высвобождало, как орел печенку

известного по мультику титана, —

кроме того, возможность долго не ложиться,

а после – под открытым небом сон…

И вот теперь, когда нет со мной моего аккордеона,

нет со мной моего карная,

нет свадебного шествия,

нет дерева, с которого я мог

его наблюдать, нет зелени —

такой зеленой, что и не бывает…

Нет корябаемой солнцем пластинки —

иссиня-синей, как воронка времени, —

и зрению уже не будет насыщенья

ни этим цветом, ни многими другими,

ведь время, как известно…

…Теперь, когда чудовища похлеще

прильнули к стеклам – нет им числа,

нет имени, – а слух и обоняние как в воду

погружены…

Так вот, теперь хочу спросить:

что он мне дал, тот чудом обретенный

(чья буква, словно перышко, парила,

как головня, дышала), что он дал мне —

тот откровенный сокровенный

ЗВУК?

ВЛАДИМИР БУЕВ

Среда

Я старался петь, что было мочи,

когда в последний раз пришёл в детский садик…

Буквы «р» и «л» у меня получались лучше, чем у всех,

даже если совсем не получались,

а они, и правда, совсем не получались…

Я вместе с детьми был уверен в том,

что, начиная с дня, когда мы покинем детсад,

все страхи и барабашки сами собой исчезнут.

Пусть не вымрут, но в страхе разбегутся кто куда.

И что с момента прихода в первый класс школы

меня и всех нас будут окружать только музыка,

песни и резвость всякий час

(так, что голову вскружит).

Что я выучу все звуки на свете

и научусь играть на музыкальных инструментах

всех народов мира, и что стану счастливым взрослым.

И с тех пор я действительно многому научился.

Научился играть на всех инструментах.

Я играл на форминге, лире, самбике,

На псалтерии, авлосе и на флейте,

(игрой на которой Пан соблазнил Селену

и намного раньше снял толпы нимф).

Я играл на литаврах, кимвалах, кротанах.

а затем смог освоить даже гидравлий,

что механик Ктесиний когда-то создал,

когда не было даже нашей эры.

Всем известно, что тот гидравлий

Есть предтеча сегодняшнего органа.

На органе я завтра сыграю смело.

А сегодня гидравлий! Опять гидравлий!

Ведь девчонки и даже их лодыжки

Мелодичность гидравлия обожают.

Не могу отказать им в полёте счастья

(моего, а не их, впрочем, их ведь тоже).

Так и хочется рифмой ударить мощно:

например, по роже иль по вельможе.

Ведь белый кролик пробежаться может

И по большим стихам, как по планетам.

Поэтому меня то совесть гложет,

а то и жалость к тем, кто ел баранов.

А, впрочем, и к самим баранам тоже.

Эх, если бы плечо могло зудеть, рука махать,

то солнце бы открыло тайны мне.

Пластинку я и сам могу прослушать,

а дерева, чтоб обозреть Вселенную

под музыку крутую, не смогу. Ведь нет такого дерева.

И музыки такой опять же нет.

Остаток дня текущего потрачу, чтоб воронку времени

найти и чтоб в неё успеть запрыгнуть.

Ведь только там и музыка, и цвет (и звуки чудные, и краски).

Вселенная не сможет отыскать отмазки.

Но – чу! – в этой воронке лишь вода.

Ещё и перья тут же мокрые. Здесь ели птицу?

И вдруг сирена завопила мощью всей.

Я знаю: это запись цифровая.

Сирен звучания давно милее нет.

И что мне все эллинские забавы?

* * *

САНДЖАР ЯНЫШЕВ

Из ординарной головы – шлейф:

Сочится мраморной струей путь.

Еще пятнадцать Волг и пять Нев

До возвращенья, но не в том суть;

Еще три ужина и семь луж

Мне не удастся выпить и съесть,

Ещё я буду двадцать раз чужд

За непроявленную мной спесь…

Ещё семь тысяч не пролить губ

Из-за неверности одним тем

Губам в разрезе коих мир глуп,

Перед которыми мой слух нем…

А я решил вернуться туда,

Куда тоскливый обращён глаз,

Но еще тонну не разбить льда

И не согреться сорок пять раз.

Моя неверная котам ласк

И ласкам всех небесных котов,

Меня не вспомнишь не один раз

И не напишешь чемодан слов…

Но, если принесёт меня дождь,

Моим падениям подставь длань.

А будет немощен напор – что ж,

Под водосточную трубу встань!

Когда вернусь, не буду лить слёз,

Не припаду – к стопам ли, к земле,

Свой не задаст Гомер мне вопрос,

Вслед не посмотрит Одиссей мне;

Не молвлю «нет» и не скажу «да»,

Не обрету – себя ли, свой дом…

Но я решил вернуться туда,

Чтобы сюда вернуться потом.

ВЛАДИМИР БУЕВ

Из головы струится дымок,

Не одинокая струя – пять.

Дурманом лупит прямо в висок:

Пятнадцать Волг, и их не объять.

Ещё пять Нев, как будто дымков.

Мозги расплавились, не в том суть.

Такое знать не для слабаков.

До ста Нев с Волгами махануть.

Из вод мои губы состоят:

Растечься могут туда-сюда.

Моим ушам глухость извинят

Немые очи, они ж глаза.

Вернусь туда, где сегодня я.

Ещё откуда я не ушёл.

Под хвост попала ко мне шлея.

То озарение, не прикол.

Коль нет тебя, ласки все – коту.

А нет кота, ласки все – тебе.

Бывает часто невмоготу.

Я не противлюсь тогда судьбе.

В трубу не вылечу, ты не верь

Пустым словам и словам чужим.

А хочешь верить, сама проверь

Залезь в трубу. Не мейнстрим – экстрим.

С Гомером знаюсь. Пусть Одиссей

В глаза глядит, а не в спину мне.

Космополитам нет рубежей —

С Богами Олимпа наравне.

Я не заплачу – надежды нет.

Платить не стану я тоже всем.

Мне Олимпийцы споют куплет.

…Своим порадую бытием.

* * *

САНДЖАР ЯНЫШЕВ

Затакт. Из книги «Офорты Орфея»

Можжевеловое, хрупкое, травяное —

из каких пришло таких недр и чар?..

Впрочем, ожидал ли я что иное,

приподняв покрывало июньских чадр,

углядеть в опасной близи от треска

прямокрылых, от шепоти нарезной…

Вот и ты притянута хной окрестной,

начиная с родинки – всей собой.

ВЛАДИМИР БУЕВ

Вкривь и вкось подвинут ритмический рисунок.

Такт за затактом следует не так.

Встать у паровых котлов бы близ форсунок

и понять по звуку, где таится брак.

Родинка притягивает к форсунке —

таи природа настоящая живёт,

и её мелодия в рисунке

пара, что извергся, к себе зовёт.

* * *

САНДЖАР ЯНЫШЕВ

Мама под мышкой квартиру несла.

Крайшек балкона из сумки выглядывал.

Мама её десять раз перепрятывала,

прежде чем в кожаный дом убрала…

Кухня, санузел, 17 жилой

площади, антресоли и шкафчики…

Маленькая – но своя, не иначе как.

Всем по углу: маме, детям с женой,

мне и коту, нашим шалостям-глупостям…

Бы подходящий кусочек земли

с видом на лес отыскать – там уж мы

мамину сумку откроем и выпустим.

ВЛАДИМИР БУЕВ

В детстве квартира своя не нужна.

Можно на улице жить-не тужить.

И, опускаясь до самого дна,

Можно потом безболезненно всплыть.

Мама под мышкой дома посему

Носит туда, а затем и сюда.

Жизнь у игрушек – пожить самому

Так, как они, хотя б иногда.

Влезли все в домик и там уместились.

Комнату выбрал себе пообширней.

Выйдя из детства, мы дома лишились.

Стоило в детстве быть понастырней.

* * *

САНДЖАР ЯНЫШЕВ

Из книги «Офорты Орфея»

Как зачин «Страстей по Иоанну»,

Как я обживаю нотный лист,

Так твоё видение по плану

Жизнь мою раздало вверх и вниз.

Так и есть: ты праздник мне приснила;

Чтобы буквы в ступе не тереть,

Ты навек всё это упразднила —

Азбуковник и самое речь.

Слух и голос щёлк – и разминулись

В антипастернаковой строфе…

«Что теперь Итака, новый Улисс?..

Можжевельник – вот и весь трофей.

В нём – ты чуешь? – дух древесный зреет.

Его срез – начало тайных глосс,

Нитеводный план. Забудь о зренье:

Нос держи по ветру – только нос».

ВЛАДИМИР БУЕВ

Упразднила ты не речь самую,

А самое речь наперекор

Нормам языка. Скажу втихую,

Что «самую» – тоже не фурор.

Буквы в ступке, что вода толкутся,

Праздники устраивая мне.

Страсти дяди Вани разрастутся,

Станут с немцем Бахом наравне.

Брокес, Постель, Вейзе постарались

Часть страстям отдали душ своих.

От канона пусть и оторвались,

Излечить сумели и глухих.

Ведь в стране слепых глухой – правитель.

Джойс аллюзий выдал на-гора

Столько, что возьми самоучитель —

И подточен нос у комара.

* * *

САНДЖАР ЯНЫШЕВ

Червь

Мы теряем волосы и ногти,

память кожи, зрение лица…

И душа, как высота от ноты,

отшелушивается.

Но, когда, беспамятны, откажут

и язык, и разум, всё ещё

остаётся ма-а-ахонький очажек,

с детства не остуженный ожог.

И летят на одеяло листья

свёрнутой, как молоко, воды —

там, где загорелое величье

обнажает глиняный тандыр

(чтоб, как он, старея – ближе, ближе

слышал колокольчики вещей);

там, где времени блатная жижа

залепляет жаберную щель, —

там, открыв земле её трахеи,

голос тьмы вскопав, солёный чрев,

завершить земную одиссею

на асфальт выходит Червь.

И земля, впитавшая всю воду

всех морей и век, блаженно спит,

равнодушная – к нему ли, к ходу

времени, колёс, копыт…

Он, на берег выброшенный сгусток,

радужка кита, явил собой

рудимент искусства для Искусства,

слова ради Слова, ради Бо…

ВЛАДИМИР БУЕВ

Без волос мы нынче и без кожи,

без лица и даже без ногтей.

На фантомы, впрочем, не похожи.

Разве что на монстров – так верней.

Остудить ожог у монстра в силах

разве что могучий богатырь.

Но подобных нынче нет дебилов,

Где паслись батыры, там пустырь.

Потому и листьям с одеялом

осенью от ветра не спастись.

В противостояньи, крайне вялом,

тайно скрыта будущая жизнь

Жижа тоже может быть блатною,

ведь тандыр из глины сотворён.

Это ль не причина похвалою

Одарить, кто щелью наделён?

Выполз вот Червяк из недр на волю —

На носу земли Армагеддон.

Глубоко дышать себе позволю:

Перед смертью подышать – резон.

Почему ко мне все равнодушны?

Ведь Армагеддон грядёт – умру!

Скорбь на лицах пресна и натужна.

…Ладно, от Червя я удеру.

Я гражданским сделаю искусство

и утилитарным, как шкала.

Этой мыслью даже Златоусту

Не суметь заворожить Алла…

* * *

САНДЖАР ЯНЫШЕВ

Цвета. Каштановый. Из книги «Офорты Орфея»

Моя кармина, песня со усохи

да в ключ. Я без тебя умру не весь.

Сперва глаза останутся без соли.

Затем душа переселится в вещь.

А с нею – запах, цвет и сердцевина

звучанья неживого, как азот…

И вещь, темна, тепла и яйцевидна,

тебя как песнь до дна перепоёт.

И ничего-то более не сдюжу.

И ничего-то более не есть,

как близорукую лепную душу

сквозь тело и формингу к свету несть.

А песня непременно ли начаться

как свет её – вослед тебе должна?

Скажу, чтобы уже не возвращаться:

сначала – ты, и лишь потом – она.

ВЛАДИМИР БУЕВ

Река иль храм красителем объяты,

но хочется пожить ещё лет сто.

Раз у тебя глаза уже помяты,

то снова соль из глаз – уже не то.

Цветы с цветами спутать невозможно,

Как ароматы с вонью иль душком.

Но если это делать осторожно,

то можно стать экспертным пацаном.

И поиграть не только на форминге,