Слуга веры, слуга закона

– Так вот… как я уже сказал, таким образом бог и дьявол существуют, но не в форме каких-то отдельных личностей, а в виде массового самосознания, консолидации ипостасей собирательных черт характера, паттернов, ключевых «слов», если хотите, такими которые соответствуют доктринам данной религии и представлениям их последователей. Часто бывает, как в нашем случае, например, что дьявол, т. е. отрицательная часть психоэнергии эволюционно трансформируется в некоторое стабильное состояние, явление, которые имеют свои осязаемые и узнаваемые черты, контуры и фирменные знаки, незначительно меняющиеся, например, в зависимости от субпространства, – и черт-Игнашенко по-пижонски провел ладонью по рогам на голове.

– Ближе к делу, а то боюсь, уже утомил вас своей болтовней, подполковник. Ад в нашей культуре – это проклятие, накладываемое на человека, который при жизни соответствовал определенным критериям поведения, основанной на личной психоэнергии. Такой психотип, зачастую определяется генетически и принимает окончательную форму еще в детстве, ситуативно, почти всегда без вашего согласия и ведома. А дальше идет по накатанной. Потому можно сказать, что вы даже не слишком причастны к тому, какой вы есть. Но система бездушна и неумолима. Просто такие, как вы и я, нужны богам, равно как и праведники.... Просто потому, что мы приносим им доход. И все. Никакой другой подоплеки тут нет.

Но это не значит, что вы, подполковник, не попадете теперь в ад и не будете мучиться вечность сами и не будете мучить других. Такова наша участь. Я сам через все это прошел. Много столетий назад. Не буду вдаваться в подробности, просто скажу, что мое проклятие вечно заниматься одним ремеслом и вечно терпеть неудачи. Что уготовано вам – узнаете. Могу лишь сказать, что вас ждет вечное одиночество, как и всех остальных. Поэтому я так ценю подобные редкие моменты, как сейчас, когда удается поговорить по душам, – и Черт-Игнашенко грустно улыбнулся ироничности своих слов. – Впрочем, нам уже пора, и так много времени потратили впустую, – по-деловому добавил он, встал со стула, накинул пиджак и стал завязывать галстук.

Тифитулин выглядел так, как будто черта увидел. Что в общем-то вполне соответствовало истине. Лицо его побледнело, даже посинело, словно у покойника. Мысли хаотично бились одна об другую в мучительных попытках осмыслить происходящее. Он почему-то четко осознавал, что нынешняя ситуация – это не галлюцинации сумасшедшего, не бредовые сны уставшего разума, а жестокая объективная действительность и что, наоборот, это раньше он жил словно в иллюзии, подспудно ощущая подлог, а теперь все стало на свои места. А значит, пришло время подумать о перспективах. Тяжелая токсичная рефлексия затопила его сознание. Интроспекция собственной жизни, беспорядочная и сумбурная. Нагромождения полузабытых поступков и смазанных последствий, словно бетонные плиты, заполняли голову подполковника. Рваные кадры памяти, на которых виднелись нечеткие изображения лиц людей, улиц родного города, полицейского участка. Все эти воспоминания хоть и неявно, но отдавали грешным душком. Так или иначе. Вне всякого сомнения, вся его жизнь – это показательное представление в аду на день открытых дверей. Беда лишь в том, что до сего момента он не знал, на кого работает и что ему за это светит. Хотя, конечно, если быть честным перед самим собой, то, конечно, знал, ведь нельзя не догадаться. Просто привык закрывать на это глаза, а со временем сжился так, что перестал даже замечать и позиционировать как зло. Как будто сам им стал. Так, вероятно, и есть – иначе Игнашенко не пришел бы за ним вот так.

Черт-Игнашенко тем временем завязал галстук, аккуратно поправил его и вопросительно глянул на Тифитулина:

Ну что, Павел Николаевич, вот и все. Приступим, – и тут глаза Игношенко заполыхали дьявольским огнем, черты лица стали меняться, приобретая чудовищный вид, а рот его с торчащими длинными саблеобразными клыками, которые во много рядов усеяли всю внутреннюю полость, стал расширяться неестественно широко, как у змеи. А в глубине бездонной глотки виднелась такая всепоглощающая темнота, столь беспросветная и мрачная, что сразу становилось понятно – стоит попасть туда однажды, назад дороги не будет. Эта чернота, казалось, хуже всего, что мог вообразить себе подполковник, хуже позорного увольнения, хуже тюрьмы, сумы или гомосексуализма. Там, за горизонтом этой извечной первозданной тьмы, было нечто столь ужасающее, что теперь все на свете сводилось к одному – любым образом избежать ее, чего бы это не стоило.

«Нет, не за что» – подумал про себя начальник полиции.

– Русские офицеры, так не умирают, – сквозь синие губы выдавал он. А затем, неожиданно подумал о другом, отстранённом. «И чего только так холодно здесь? Вроде бы кондиционер не включал сегодня… и почему… почему до сих пор никто не прибежал на звук выстрела? Вроде сразу должны были…» – и подполковник прислушался. И понял, что вокруг царит тотальная тишина, почти вакуумная, такая, что собственные мысли сотрясали ее, словно удар гонга. И только лишь странный гипнотический гортанный гул, вероятно, он тоже звучал лишь в его голове, исходил из кровавой пасти Игнашенко, которая уже заполняла собой половину кабинета, неумолимо приближаясь к нему все ближе, обдавая соленым запахом крови.

Затем подполковник поднял руку, в которой был крепко сжата рукоять табельного оружия, прислонил обжигающе холодный ствол к виску и спустил курок. Не успело еще тело подполковника упасть на пол, как адская пасть черта-Игношенко, как по волшебству, восстановила свои прежние объемы. Все прежние пугающие демонические черты лица тоже испарились. Он подошел к столу, посмотрел на труп бывшего начальника, удовлетворенно кивнув:

– Заставить его сделать это – оказалось даже слишком просто. Я свое дело сделал… опять, – вслух произнес он и помрачнел.

Затем отошел в противоположный угол кабинета, где зияло пулевое отверстие, от той самой пули, что прошила сердце Игнашенко насквозь. Прикинув расстояние на глаз, Черт-Игнашенко встал примерно там, где в него эта самая пуля угодила, сдвинул набок галстук, так чтобы выглядело натурально, а затем опустился на пол. Принял наиболее естественную для падающего тела позу, несколько секунд гримасничал, выбирая оптимальную мину и уже после всех приготовлений щелкнул пальцами, после чего обмяк, словно кукла, так и оставаясь лежать с открытыми глазами, в которых теперь не отражалось ничего, кроме извечного холода небытия.

Через секунду дверь в кабинет вылетела с петель – и ее разом наводнили встревоженные, сбитые с толку люди в форме.