За краем. True science fiction

Разведчик

Далекое будущее

…совершенное средство передвижения в пространстве. «Баллиста-М» превосходит все орбитальные пусковые установки. Масса снаряда – до 2000 тонн. Максимальная дальность броска – 160 парсек. Точность – 0,1 угловой секунды. Ни один звездолет с автономным двигателем…

Ты лежишь, раздавленный кетаминовым бредом.

Твой мир состоит из песка. Он мерзостно зыбок, он течет.

Нет зрения, слуха, осязания – смешались, сплавились в песчаную массу. Мыслей нет – теперь это лишь отпечатки на песке, что рассыпаются без следа. Слова сеются сквозь мозг, опадают скрипучей пылью. Лишь редкие задерживаются в сите:

– Ты – разведчик.

Эти слова почему-то обретают важность, трутся о стенки сознания, царапают.

– Ты разведчик. Разведчик. Развед…

В мир вторгается лицо. Вырастает из песка и заполняет собой. Лицо рассечено шрамом от подбородка до виска. Оно уродливо. Оно звучит:

– Ты не умеешь ничего. Но это неважно.

«Неважно» отпечатывается в пыли, ты идешь по отпечаткам, и нога вдавливается в букву А, стирая. нев… жно…

– Главная задача разведчика – хотеть вернуться. – Скрипит лицо, фраза дымком окружают его. – Хотеть вернуться… Это ты сможешь. Сможешь…

– Ведь у тебя – жена и дочь. – Лицо роняет слова-камушки. – Жена. Дочь. Ждут.

Камушки вдруг становятся двумя фигурками: крошка в платьице, а солнце – в зеленых джинсах. Ты теперь между ними, вы на траве под сиренью, и они хохочут… А тебе не до смеха, ведь все это – фото, оно плоское, оно летит, кружась, спирально, уже далеко, а близко – лицо. Со шрамом до виска. Лицо чеканит:

– Ты отправишься на Альфу Дракона.

Последнее слово разевает пасть, и внутри до дрожи темно, лишь с клыков струится песок.

– На Альфу Дракона. Ты первый. Ты должен…

Ты не слышишь – заполняет темнота. И две фигурки. Далеко… Так далеко, что почти точки. Может, звезды…

Лицо повторяет, вколачивая в сознание:

– Ты должен продержаться три месяца. Главная задача – хотеть вернуться. Выживи три месяца. Три…

Число не значит ничего, бессмыслица. Лицо показывает: палец, еще палец, и еще.

– Хотеть вернуться.

И ты тонешь.

Приходишь в себя в тесноте. Ремни втягивают в кресло, оставляя лишь малую свободу – вертеть головой и нагибаться. Перед тобою стекло, а за стеклом – глянцевая темнота с искорками звезд. Ужасно тошнит, ты корчишься от спазмов, но приборчик на руке вдруг колет запястье, и становится легче. До того легче, что хочется уснуть безмятежно, сладко, и верить, что все будет хорошо…

Ты уже дремлешь, когда сила вдруг толкает тебя и вжимает в сиденье. Звезды на экране превращаются в светящиеся нити, а затем пропадают. Ты летишь в темноту.

* * *

…«Баллиста-М» превосходит все прочие пусковые установки. Дальность броска – до 160 парсек при отклонении меньше 0,1 угловой секунды. Ни один звездолет с автономным двигателем не способен преодолеть такое расстояние. Не существует способа связи…

Я перегнулся через перильце и плевком отправил окурок в долгий путь до земли. В безветрии он падал степенно, задумчиво, без лишней суеты, пока не пропал из виду. Приятно плюнуть с восьмидесятого этажа! Хоть что-то приятно…

Я позвонил, из динамика раздалось ворчливое: «Кто?»

Не люблю свою работу – по долгу службы часто приходится врать. Вот как теперь.

– Комитет поддержки способных детей. Ваш сын Роберт выбран кандидатом на правительственный грант.

Дверь раскрылась недоверчиво медленно. Всклокоченная женщина в халате пялилась на меня, тщась понять и осмыслить. Я протянул к ее носу удостоверение. Затем неторопливо раскрыл дипломат, извлек грамоту и также поднес к лицу женщины. Трехмерный герб Комитета – цветок лилии в заглавии, ниже – платиной вышитое «Роберт Хаймиш». Это все, что она заметила. Никто не замечает больше.

Когда она, наконец, улыбнулась – криво, потрясенно, – я продолжил:

– Вы – Елена Хаймиш, верно? Ваш сын Роберт – очень талантливый ребенок. Он имеет полное право претендовать на красную линию поддержки. Это означает – грант на обучение в любом колледже и университете страны, по вашему выбору. Я пришел уладить ряд формальностей. С вашего позволения.

– Да?.. Ах, да, да! Конечно, проходите, конечно!

Она посторонилась, она просила не разуваться, она придвинула мне стул и предложила чай. Я выбрал кофе. Она засыпала меня дюжиной вопросов, я переждал их все, а затем заговорил медленно и успокаивающе.

– Поверьте, это так. Такие творческие способности, как у вашего сына, встречаются у одного из тысячи детей. Мы давно держим его на примете, и сомнений быть не может. Нет, совершенно никаких сомнений, уверяю вас. …Не было тестирований в детском саду? Да что вы, тестирования вовсе не требуются! У нас свои методы, очень надежные.

Я так бархатно выговорил это «надежные» и так ласково улыбнулся, что ей стало кристально ясно, что за человек перед нею. Елена опустилась на табурет и уставилась мне в глаза – снизу вверх, с немым благоговением. Мастер экстрасенсорного восприятия – собственно, это написано в моей «корочке», но кто же читает казенные бумажки?..

– Скажите, а что я сейчас думаю? – Тихо спросила женщина.

Думала она, конечно, о том, что каким-то чудом попала прямо в сказку, а развод был тому назад три года, и Боба она растит одна, это очень нелегко, и, вобщем, она вполне заслужила, да сынишка и вправду ведь неглуп, пусть не индиго, но… Понятно, что думала она именно так, но это совершенно неважно. А важен лишь Роберт.

Я сказал:

– Я не телепат. Я экстрасенс особого профиля. Позвольте задать несколько вопросов о сыне.

– Да-да, конечно, пожалуйста!

Деловито разложив анкеты, я иду по стандартному списку. Как здоровье? Чем болеет? Хорошо ли спит? Что снится? Чего боится? Да, это важно, поверьте!

– Вы знаете, он так часто простуживается. Кутаю его постоянно, слежу, чтоб ни одного сквозняка, – и все равно каждый месяц болит горло… Отпаиваю чаем с малиной. Он, знаете, обожает малину! Вообще любые ягоды ест стаканами… Бедняжка, он такой слабенький из-за этих болезней. Пробежит немного – и устает. Пойдем гулять – через полчаса уже домой просится…

Сквозняки и горло тут совершенно не при чем, но я молчу об этом. Так что на счет страхов?

– Нет, огня не боится, сам костер разводить умеет. Темнота – тоже нет… Хорошо засыпает один. Холода боится, конечно. Даже фильмы смотреть боится – знаете там, о севере. Когда смотрит, дрожать начинает. Но и не удивительно, с его-то здоровьем!

Здоровье… ну да. А как на счет пауков, змей?

– Знаете, он у меня точно индиго, – Елена улыбается. – Ни пауков, ни змей, ни червяков – ничуть не боится. А вот увидел ежа как-то – такую истерику устроил, я еле успокоила! Представляете?..

Представляю. Вы и представить не можете, как хорошо я представляю.

– А космос любит? Ну, эти фильмы про героев галактики?

– Терпеть не может.

Еще бы!

– Рисует?

– О, да. Я покажу!

Пока она ищет рисунки, я нащупываю Роберта. Он стоит за закрытой дверью детской – подслушивает. Ему тревожно.

Всклокоченная Елена прибегает с альбомом, и я внимательно просматриваю картинки. В принципе то, чего я и ожидал. Скупая графика, мало цвета, мало солнца. Людей нет, животные – редкость. Какие-то птицы. Много серого, камней, голой земли, темного неба. Красные ягоды. Пятно, похожее на ежика – очень маленькое, в уголке. И вот еще любопытное: ночной небосвод, но звезды размазаны черточками.

– Ой, это я и не знаю, что ему в голову пришло, – хихикает Елена.

А я знаю… Но пока что не все.

– Я могу побеседовать с Робертом?

Не люблю говорить с детьми. Если б мог, ограничился бы матерью. Но одну важную деталь от нее не узнать.

Бобби – тщедушный белокожий мальчик с тревожными глазами. Он сидит на кровати с книгой, напрягшись. Книга закрыта, мальчик смотрит на меня и вздрагивает, заметив мой шрам в пол-лица. Это хорошо.

Елена рассказывает сыну о том, какой я добрый дядя, как важно ответить вежливо на все-все мои вопросы, а потом я прошу ее выйти. Сажусь рядом с Робертом и вношу в поле его немигающего взгляда блестящий амулет. Амулет колеблется на цепочке, в такт колебаниям я говорю:

– Маленький Бобби… все смотришь, смотришь… страх уходит, совсем уходит… маленький Бобби, маленький Бобби…

Блестящие зрачки отрываются от моего шрама, тянутся за амулетом. Взгляд качается, мутнеет…

– …приходит сон, сон приходит… спокойный, спокойный… глубокий, глубокий… за мною, за мною, маленький Бобби… идешь ты за мною…

Веки опускаются. Он засыпает, но продолжает сидеть.

– Маленький Бобби… ты мой разведчик. Я хочу знать, и ты мне ответишь… Слушай же, слушай…

Я придвигаюсь к нему и шепчу на ухо, так тихо, чтобы не слышала мать, согнувшаяся у замочной скважины:

– Восемь лет назад ты лежал, раздавленный кетаминовым бредом. Ты видел над собою мое лицо со шрамом, и я говорил тебе такие слова. Ты – разведчик. Ты не умеешь ничего, но это неважно. Ведь главное качество разведчика – желание вернуться. И это ты сможешь – хотеть вернуться. У тебя жена и дочь. Ждут.

Мальчик чуть вздрагивает – это отлично. Я продолжаю.

– Потом «Баллиста-М» швырнула тебя за триста световых лет на Альфу Дракона. Туда, куда не дотягиваются звездолеты. Туда, где невозможна связь. Что там было с тобой?

Семилетний Бобби, вероятно, не понимает ни слова, но это неважно – я говорю уже не с ним. Тот, с кем я говорю, издает стон при словах «Альфа Дракона».

– Что было там? Что было?.. Знаю, было тяжело. Тяготение в два «же» или больше. Ты с трудом стоял на ногах, ты ползал… Было холодно. Ты упал в зону тундры, выл ветер, проедал до костей… Были ягоды, которые ты смог есть, но ничего больше – через два месяца ты стал тощим как скелет… Был зверь, похожий на дикобраза, ядовитые иглы – как раскаленные спицы… Что было еще?

Я говорю, он слушает. Вздрагивает. Иногда издает тихий стон. Иногда мечется, я осторожно удерживаю его. Но он молчит, а мне нужен ответ. Тогда я выкладываю все.

– Маленький Бобби… Ты мой разведчик, я – твой связист. Я экстрасенс особого профиля. Я чувствую, когда мои разведчики перерождаются. Я просил выжить три месяца. Ты умер через три с половиной. От чего? От чего ты умер?

Он замирает, а я горячо шепчу ему в ухо:

– Запас кислорода кончился через неделю. Ты выжил. Значит, на Альфе Дракона есть кислород. Спустя две недели кончилась вода – ты пережил и это. Ты нашел воду. Антибиотиков у тебя не было, значит, твой иммунитет справился с тамошними бактериями. Пищи хватило на месяц, но ты продолжил жить. Спасли ягоды, обожаешь их и теперь. Гравитация в две земных, холод, ядовитые твари – ты переродился тщедушным мерзляком, но прежде пережил все это! Так от чего ты умер на четвертый месяц? От чего?!

– Три… – шепчет он.

– Три с половиной, – говорю я. – Ты прожил на две недели больше.

– Три месяца… сволочь… сволочь!

– Бедняга, – говорю я. – Я соврал тебе. Альфа Дракона слишком далеко, ни один звездолет не способен. Это билет в один конец. Ты не мог вернуться… при жизни.

– Сволочи… – Шепчет он. – Какие же сволочи…

– Конечно, сволочи. А как иначе? Твое похищение, кетамин, лицо со шрамом, ложь, ужас – весь антураж лишь для того, чтобы ты возненавидел. Это называется кармический долг. Ненависть тянет душу обратно. Главная задача – желание вернуться, помнишь?

– Безнадежно, – шепчет он. – Все безнадежно…

И вдруг бьет себя ребром ладони по запястью другой руки. Судорожно, резко. И снова…

Я выдохнул.

Просто и банально. Отчаялся и покончил с собой. В девяноста пяти парсеках от Земли, на пригодной к жизни планете. Что ж, прекрасный результат! На сотню разведок – один. Теперь – модули, колонисты, геологи…

– Маленький Бобби, сон снова приходит… спокойный, спокойный… глубокий, глубокий…

Я уложил его, укрыл пледом. Когда проснется, не вспомнит ни слова. Будь у меня совесть, этот факт ее немного успокоил бы.

Вышел из комнаты, и Елена вновь накинулась на меня. Она успела уложить волосы и переодеться. Мне было не до нее. Я вручил все бумаги – подлинные, без дураков. Роберт получит свою награду. Я оставил визитку и просил звонить. Даже обещал позвонить сам – лишь бы уйти скорее.

А когда стоял на мостике, соединяющем несущий стебель здания с лепестком квартиры, вдруг пришел удар. Дыхание перехватило, сердце подпрыгнуло в груди. Я шатнулся, рухнул. Багряно, затем темно…

Пришел в себя, сел, опершись о перильца, с трудом закурил. Откинул голову, глубоко втянул воздух сквозь фильтр сигареты. Это был разведчик на Бете Кита. Ровно спустя неделю после посадки. Значит, задохнулся.

Не люблю свою работу – по долгу службы часто приходится умирать. Вот как теперь.

Круги на воде

Не только наше время

Утром, идя по берегу, Старик нашел мохнатого. Это был очень странный человек: по всему его телу крепились какие-то лохмотья, совершенно ненужные, а из-под лохмотьев на груди пробивалась черная щетина. Волосы имелись в избытке и на лице, только тут они были отчего-то рыжими. Такого цвета шерсти Старик не видел ни у кого. Пожалуй, похоже на ягуара, только темнее и с проседью. Старик потер щеку и присел, чтоб рассмотреть получше.

Мохнатый лежал на песке, рядом с куском толстого дерева. Таких деревьев нигде нет, это тоже удивило Старика, но меньше, чем цвет волос. Мохнатый держал глаза закрытыми и, казалось, крепко спал, а руки его были скрючены, напряжены и протянуты к дереву, словно хотели его схватить, или держали его прежде, а оно выпало.

Старик потеребил мохнатого. Когда тот поднял веки, Старик спросил:

– Как тебя зовут? Почему твои волосы такие рыжие? Где ты взял такое отличное толстое дерево?

Мохнатый смотрел на Старика долго-долго – размышлял, наверное. И вдруг понес какую-то чепуху, вроде:

– Амэ-дже-мсо-тул, сей-лор, краш динш торм, хелллми олгай… хеллми!

– Ты не умеешь говорить, как человек? – Уточнил Старик, хотя, в общем, это было очевидно. – Скажи хотя бы, как тебя зовут, мохнатый?

– Мошнаты… – чужак тупо повторил последнее слово и поднялся. Вставал он трудно, шатаясь. Медленно разогнул руки. Было ясно, что ему плохо – тут и слов не нужно.

– Ладно, пошли со мной, Мохнатый. Мы тебя накормим и напоим, а потом научишься говорить и расскажешь, где ты взял такое хорошее дерево, и еще, зачем тебе эти лохмотья. Наверное, ты носишь их, чтобы быть незаметным в лесу. Наверное, ты охотник на свиней.

По дороге от берега до селения Старик выстроил еще много предположений, а Мохнатый молчал.

В селении все, кто встречал их, тут же засыпали Старика вопросами, а он подергивал ухо и важно отвечал:

– Вот выйдем в круг, там все и расскажу. А по дороге говорить совсем не годится.

Когда дошли до круга, за ними уже бежала целая толпа. Инчи-унчи, молодой охотник, позвал Вождя. Тот выбрался из шалаша, удивленно осмотрел Мохнатого и спросил:

– Кто ты, странный человек с такими волосами, какие растут на спине у лысой обезьяны?

Старик за время пути успел все понять на счет Мохнатого, и гордо ответил Вождю:

– Это Мохнатый, он охотник на свиней, потому и нарядился в эти странные лохмотья и волосы перекрасил – чтобы свиньи думали, что он обезьяна. Когда охотился, он нашел отличное толстое дерево и хотел забрать домой, но устал и не донес. Упал на берегу и заснул, там я его и нашел.

– А почему ты говоришь, а не он?

– Это потому, Вождь, что Мохнатый не умеет говорить, как человек.

Рыжеволосый чужак в доказательство издал длинное бормотание, все захихикали, а Старик улыбнулся.

– Ну, пусть у нас живет, – сказал Вождь. – Научим его говорить, как человек, а потом домой пойдет. Покажи ему, Старик, где еды взять. И где поставить шалаш тоже покажи, потому что ночью снова будет ливень.

Так Мохнатый и остался жить в селении.

Поначалу он был очень глуп – как ребенок. Не умел бить кокосы, подбирать остроугольные камни, подходящие для долбления, не знал, как зажечь огонь, и даже не догадывался, почему нельзя ходить за холмы. Правда, умел вязать лианы, но как-то по-особому, не как люди. Слов он не понимал совсем-совсем, ни единого, и только бормотал свое непонятное.

Но он был здоров и силен, как три человека вместе взятых. И он был добр. Если кто-нибудь нес корзину камней с берега, или тушу свиньи, или сразу четыре пузыря воды, он обязательно помогал донести. Помогал даже женщинам, такого никто другой не делал. К тому же, в нем все было необычно: как он лежал, закинув ноги на бревно, как ходил вразвалку. Как скреб грудь, когда отдыхал, и бороду – когда раздумывал. Как сплевывал налево. На него было очень интересно смотреть, и никогда не наскучивало – хоть полдня ходи следом и смотри. Так что Мохнатого скоро полюбили в селении. Всякий, кто был свободен, непременно спрашивал: «А где сейчас Мохнатый и что он делает?» Ему показывали, он шел туда, находил рыжеволосого и принимался чему-нибудь учить. Мохнатого учили все понемногу, а больше других – Инчи-Унчи, и Старик, и Быстроногий, и Плавунья, и Худышка, и толстый Пико-Поко. Они гордились успехами Мохнатого и хвастали друг перед другом. Громче всех, конечно, хвастала красавица Плавунья в тот день, когда чужак вполне связно сказал ей: «Я хочу поесть еще мяса».

После этого Мохнатый стал учиться очень быстро. Изо дня в день он понимал все больше слов, и чем больше понимал – тем больше спрашивал, и ему отвечали, и он начинал понимать еще больше. И как-то вдруг, внезапно для всех обнаружилось, что рыжий отнюдь не глуп, а возможно, поумней многих. Ведь это он придумал делать на стрелы костяные наконечники, и он же сплел огромную сеть, чтобы ловить сразу много рыбы, сколько не набьешь копьем и за два дня.

Говорил он теперь ясно и быстро, и много. Говорить по-человечески ему явно нравилось. Вечерами он ложился у огня, закинув ноги, да начинал рассказывать что-то сказочное: про странных людей с рыжими или белыми волосами, про огромные лодки, про деревья выше холмов, про зверей в пять раз больше ягуара, и – представить только! – про воду, которая становится твердой и ломается на куски. Он рассказывал и еще много чего, только этого уже совсем никто не понимал, но слушали все равно с удовольствием. Никто другой не умел так здорово рассказывать!

У Мохнатого были две излюбленные фразы. Он произносил их человеческим языком, однако смысл все равно был непонятен. Одна из них: «Кто ж так делает!..» Например, Быстроногий разводит огонь – трет хорошо, старательно. Мохнатый подойдет, скажет: «Кто ж так делает!», достанет из-за пояса какие-то два камня и стукнет ими друг о друга. С камней посыплются искры, и сухой мох тут же займется. Или, положим, трое охотников шьют лодку из шкур. Мохнатый поглядит на это, потом скажет свое «кто ж так делает» и возьмется за дело сам. Скрепит две лодки шестами и веревками, получится вроде как одна, но с двумя животами – и выяснится, что такая лодка никогда не опрокидывается и везти может хоть десять человек сразу. А однажды под вечер с охоты принесли окровавленного Синеглаза – кабан насадил его на клык. Рана была всего одна – на бедре, – но очень глубокая. Седой Знахарь обложил рану листьями живой травы и принялся читать заклинания, ворча под нос. Однако всем было ясно, что Синеглаз кончается: живая трава не спасала, кровь толчками лилась из-под листьев. Тогда Мохнатый тоже сказал: «Кто же так делает!». Отогнал всех, крепко-накрепко перетянул ногу веревкой выше разреза, потом взял из костра алую головешку и ткнул ею прямо в рану. Все остолбенели от ужаса, а Синеглаз взвыл, выгнулся дугой, и наверняка вырвался бы и ударил Мохнатого, не будь тот так силен. Но кровь перестала литься, а на следующий день порез начал затягиваться, а через семь дней Синеглаз уже снова мог ходить.

Другое странное слово, которое сохранил Мохнатый из прежнего языка, было «безбожники». В какие моменты чужак говорит его, и что оно значит, понять никто не мог. Когда какой-нибудь юный охотник впервые убивал козу, вымазывал свое голое тело ее кровью, а все девушки племени принимались ее слизывать, Мохнатый говорил: «Безбожники». В день Весеннего духа, когда все холостые мужчины и женщины делали слу-слу в кругу и кричали очень громко, чтобы кокосы хорошо родились – Мохнатый тоже говорил: «Безбожники». Даже когда все племя при полной луне обращалось к духам, стоя на четвереньках, – и тут Мохнатый говорил: «Безбожники». Инчи-Унчи однажды предположил, что «безбожники» – это знак восхищения, и все с ним согласились. Если кто-то слышал это слово от чужака, то широко улыбался и с двойным усердием продолжал свое дело. Однажды Вождь узнал, что Мохнатый терзается сомнениями, взять ли ему в жены мускулистую и полногрудую Плавунью или изящную, как птица, Худышку. Вождь позвал чужака к себе и посоветовал взять обеих. Хотя и не принято брать двух жен в одну и ту же весну, но такому сильному охотнику это простительно. Мохнатый поскреб бороду, сказал: «Безбожники», – и согласился. Вождь пересказал это девушкам. Обе были счастливы, что рыжеволосый красавец восхищается ими.

Что еще делал Мохнатый? Да много чего, мало кто все и вспомнит. Строил шалаши из деревьев и шкур, шил паруса, придумал восемь новых способов готовить мясо, а из козьего молока делал белую и очень вкусную еду – он сказал, она называется «чиз». А одной весной натаскал из холмов целую кучу необычных камней, разжег огромный костер и долго колдовал с камнями над огнем. Те, кто видел, говорили потом, что из камней вышла блестящая вода, и позже отвердела. Получилось что-то мягче скалы, но много тверже дерева, и Мохнатый сказал: это что-то зовется «айрон». Наконечники из айрона были острее костяных, ножи – лучше каменных.

Той зимой, когда умер Вождь, племя решило, что новым вождем должен стать Мохнатый. Ему сказали об этом и ждали, что он ответит: «Безбожники». А он почему-то замотал головой и проворчал: «Да какой из меня вождь… Я простой сейлор, даже не боцман. Не потяну я». Вождем стал Инчи-Унчи, но чувствовал себя очень неловко, и каждый месяц потом ходил к Мохнатому за советом.

А еще спустя годы Мохнатый заболел. Мало кто болел в племени, а уж от рыжего силача этого точно не ждали. Да только он слег, и кожа у него разогрелась, и лицо покрылось алыми пятнами. Плавунья смотрела за детьми, а Худышка сидела с мужем.

– Да кто ж так делает?.. – с надеждой спросила она, ожидая, что Мохнатый сейчас придумает что-нибудь и к утру выздоровеет. Но он грустно покачал головой.

– Амдаин… – сказал он. – В смысле, подыхаю я… Ничем тут не поможешь. У вас нет таких лекарств, чтоб не подохнуть.

Худышке сделалось пекуче больно, как от змеиного укуса. Однако, чтобы утешить мужа, она не подала виду, а только улыбнулась.

– Значит, тебе нужно радоваться. Духи встретят тебя с уважением и почестями и отмерят много-много счастья.

– Рили?.. – Он невесело усмехнулся. – Правда?

– Конечно, правда! Никто другой так много не сделал для людей, как ты. Значит, тебе полагается больше счастья, чем всем-всем. Мы даже сначала думали, что ты и сам дух.

– Какой там дух!.. – Глаза Мохнатого блеснули, и он горячо заговорил, вздрагивая и облизывая губы. – Я никакой не герой, простой сейлор, даже не боцман. Пять паундс в месяц, день на реях да кружка рому вечером. Мы шли на каравелл… большая лодка, очень большая. Мы везли великого человека. Миссионер… зе прист… мэн оф черч… Мы везли великого шамана, служителя духов. Он должен был попасть сюда, не я. Вот он бы научил! Он бы смог, вы обучились бы ту рид энд то райт… вы бы узнали молитвы, слово божье. Вы бы поверили в великий дух Джизес Крайст!.. А я…

Худышка слушала очень внимательно, поглаживая лоб мужа.

– Случился шторм. Мы не успели снять паруса, фок-мачта рухнула, смело полборта. Каравелл легла на бок и захлебнулась… Не знаю, кто выжил. Наверное, никто. Я вцепился в обломок и лост май каншенс… ну, как уснул. Проснулся здесь. Худышка, май диар, боюсь, что Джизес наказал вас, безбожников. Послал меня вместо того, великого шамана.

Она нежно лизнула его в щеку.

– Ты ведь ничего не поняла, верно?.. – с горечью спросил Мохнатый.

Он ошибался. Смышленая Худышка прожила с ним больше дюжины лет, и поняла почти все, несмотря на мудреные слова. Не укладывалось в ее голове лишь одно: кто же мог сделать для людей ЕЩЕ больше?..

«Это он выдумал, чтобы я не тосковала!» – вдруг догадалась она и затосковала от этой мысли еще сильнее.

* * *

– …При известном направлении тока в катушке, направленность вектора напряженности магнитного поля Н определяется правилом буравчика, или же правилом винта.

Демонически скрипя мелом, лектор изобразил нечто, подобное бублику (вероятно, катушку индуктивности), и несколько погнутых стрелочек.

– Предположим, что мы вкручиваем штопор правой рукой, вращая рукоятку в сторону протекания тока. Тогда острие штопора будет указывать направление вектора Н. Вихревое электрическое поле создает, условно говоря, воронку, и вектор магнитного поля направлен вглубь ее.

Вот! Я поймал нужное слово и завершил фразу. В этот момент Светка тронула мое плечо и спросила:

– Что ты делаешь?

– Пишу.

– Я заметила, – Светка подмигнула, глядя на мою руку.

Кисть руки держала авторучку, ее стержень указывал на хвостик буквы «и», которой оканчивалось слово «воронки», последнее в предложении: «Ложась на борт и черпая пробоиной воду, бригантина проваливалась вглубь воронки».

– Я пишу о путешествиях, – сознался я и, вполне возможно, покраснел.

Светка была стервочкой с длинными ногтями артериального цвета. Я ожидал от нее в качестве ответа скривленных губ и снисходительной усмешки.

– Круто, – сказала она. – Дашь прочесть?

Дать было стыдно. Выразить идею мне никак не удавалось: персонажи говорили не о том, сюжетные ходы оказывались примитивны, а описания – поверхностны. В отчаянии я влепил идею под конец чуть ли не прямым текстом. Пафосно и напыщенно, как некролог по Сталину. Словом, рассказ был графоманью чистой воды… Однако не дать – означало бы открыто признать свой позор. Я протянул Светке тетрадь.

Она читала, я краем глаза следил. Ее личико выражало эмоции – краем глаза сложно заметить, какие именно. А краем уха я слушал лектора. Он говорил много всего, глубоко научно обоснованного, и изображал на доске ряды пугающих символов интегрального вида. Мне мало что удалось понять, но одна его фраза звякнула в мозгу резонансом. Я записал ее в блокнот.

Соседка дочитала, вернула мой, так сказать, конспект и долго внимательно смотрела на меня. Пока она смотрела, я успел подумать: будь мы героями пьесы, здесь стояло бы слово «пауза».

– Ты давно пишешь? – спросила, наконец, Света.

– Со смерти отца.

Она изменилась в лице, и я уточнил:

– Это не просьба о сочувствии, а отсчет времени. Моя жизнь делится на ДО и ПОСЛЕ. Писать я стал ПОСЛЕ.

– Ты хорошо пишешь. Интересно.

– Паршиво, – сказал я. – Пытаюсь передать одну мысль, и это никак не выходит. Коряво, грубо…

– По-моему, все понятно.

Я промолчал, поскольку не знал, как ответить: поблагодарить за поддержку или фыркнуть цинично «да неужели?» Мое лицо выразило: «Да неужели?»

– А знаешь, – вдруг шепнула Света, – дед Майкла Фарадея был моряком.

– Правда?

Мое удивление относилось скорей к тому факту, что блондинка-модница знает само имя Майкла Фарадея, чем к родственным связям ученого.

– Правда. И не просто моряком, а кем-то вроде капитана. В общем, да, капитан. Он был известный путешественник, можно сказать, английский герой. Как звали – я, конечно, не помню. Его все любили или, как минимум, уважали. А потом он погиб.

– В катастрофе?

– Да, в шторм. Как в твоем рассказе. Фарадею тогда было лет пять. И вот его родные и близкие – родители, дяди, тети – решили воспитать Майкла так, чтобы он вырос… ну, достойным великого предка. Пошел по стопам, как говорят. Тоже сделался моряком, потом капитаном, адмиралом или кем там еще. Все сошлись на том, что внук просто-таки обязан не посрамить память деда.

– Сочувствую.

– Ага, ты уловил. Бедного ребенка задергали до истерик. Учиться – только на «отлично», никак иначе. Читать романы или там Дюма – это для других детей, для Майкла – учебники по мореплаванию. Поиграть с приятелями? Э, нет. Стрельба, фехтование, и, конечно же, плавание каждый день. Даже осенью в холодной Темзе. Можно только представить, как все это его достало.

Света облизнула губы и продолжила темпераментный рассказ шепотом.

– Самое забавное вот что. Дед-капитан, судя по всему, был колоритнейшим мужиком. Останься он жив – наверняка полюбил бы внука, расписал бы ему во всех красках про дикарей из Полинезии, про морских черепах и белых акул, да каким строем идут в бой фрегаты, и как матросы привязываются к реям в бурю, и какие сказки ходят на флоте о Нельсоне да о Моргане, и еще тысячу всяких басен. А потом, конечно, взял бы внука на мостик своей бригантины в небольшое плаванье через Ла-Манш и обратно, рассказал бы, как зовутся все паруса, показал бы пушки и закат над морем, дал подержаться за штурвал, познакомил бы с боцманом, у которого попугай, рыжая борода и вонючая трубка. И внук так очаровался бы всем этим, что и не представлял бы своего будущего на суше!.. Но дед погиб, и Майкл возненавидел море.

Я поймал себя на том, что уже не слышал ни слова из произносимых лектором. Света продолжала:

– При таком раскладе не удивительно, что Майкл искал любые способы спастись от мореходного училища. Скажи он напрямую, мол, хочу поступить в университет – родители бы его заклевали. Но на свое счастье он знал, что для навигации всюду используют компас, а компас, говорят, допускает ошибки. Есть какие-то поля, которые сбивают его, из-за этого корабли сходят с курса. И вот Майкл Фарадей заявил родителям: мой долг (неплохо придумал, а?) – долг! – изучить физику магнитных полей, чтобы спасти морские суда от трагических ошибок. Представил все под таким благородным соусом, что никто не смог возразить – и Майкл поступил в университет, и стал великим ученым, и открыл электромагнитную индукцию. Так что мир обязан открытием тупорылым родителям Фарадея… и еще тому факту, что дед-моряк вовремя погиб.

Вот теперь наступила моя очередь молча пялиться на собеседницу и не верить услышанному. Это вышло настолько в точку, что до боли.

Я спросил после паузы:

– Откуда ты это знаешь?

Тогда Света сказала подряд три фразы, каждая из которых впечатлила меня больше, чем предыдущая:

– Прочла где-то и запомнила. А может, только что выдумала сама. А разве есть разница?

И вправду разницы-то никакой! Неважно, было ли так на самом деле – важно, что так МОГЛО БЫТЬ. Этого достаточно, от одной этой возможности стало светло в голове.

– Спасибо, – сказал я, чувствуя отчаянное желание расцеловать соседку.

Лекция окончилась.

Мы никогда так и не целовались со Светой. Сложилось иначе. Она стала моей лучшей подругой на многие годы. Читала все, написанное мною, поддерживала в те моменты, когда критики разносили в пух и прах, и не стеснялась говорить правду тогда, когда все прочие хвалили.