За краем. True science fiction

А в моем блокноте осталась единственная цитата из текста лекции. Вот она:

«Неверно рассматривать явление индукции как связь причины и следствия. Связь между электрическим и магнитным полями намного теснее. Здесь причина так же невозможна без следствия, как и следствие – без причины».

* * *

Пирожки миссис Бейкер стоили по три пенса за штуку. «Лучшие пирожки в Ливерпуле» – так значилось на вывеске. Ниже мелким приписка: «возможно».

Три пенса – это бутылка молока и полфунта хлеба. Какое ни есть, а все же пропитание на день. Можно прожить сутки, особенно ребенку. Глэдис Уайтхил привычно пропустила эту мысль сквозь сознание, уже не удивляясь и не ужасаясь ей.

– Доброе утро, миссис Бейкер! Как здоровье?

– О, спасибо за заботу, Глэдис, вы как всегда милы! Как ваши маленькие: прелестная Рози, умненький Джекки? Щечки все такие же розовые?

Хозяйка лавки искусно обошла вопрос об еще одном человеке, и Глэдис была признательна ей.

– Растут, миссис Бейкер, грех жаловаться. А вот погода-то портится, верно?

– О, да, чистая правда. Облака сгущаются, того и гляди, дождь пойдет – всех покупателей распугает. Ведь кто на улицу в ливень выйдет? Пирожков с телятиной вам, как обычно, душечка?

– Уж кому-кому, но не вам опасаться за покупателей. Ваши пирожки чертовски вкусны, никто мимо не пройдет! – И как можно непринужденнее, совершенно без дрожи в голосе: – Мне две штучки, миссис Бейкер.

– Две?..

Это даже не был вопрос. Точней, лишь на секунду вопрос – а потом уже не вопрос, а обычный треп и обычная улыбка умиления на круглом лице, и деловитые движения, которыми хозяйка подхватывает два пирожка и укладывает в бумажный пакет. В мгновенье между вопросом и улыбкой по рыхлому лицу миссис Бейкер прошла туча.

По средам и воскресеньям, в эти дни она не работала, Глэдис Уайтхил заходила сюда за гостинцами для деток. И Роуз, и Джек обожали пирожки. Традиция оставалась неизменной уже больше года. Только в марте Глэдис брала по шесть пирожков, с августа – уже по четыре, зимой – по три, а теперь…

– Спасибо, миссис Бейкер. Пахнут просто великолепно!

Она протянула монеты, и хозяйка взяла их, чуть помедлив. Поблагодарила за покупку, многословно попрощалась. Глэдис направилась к выходу, а когда взялась за дверную ручку, миссис Бейкер окликнула ее:

– Душечка… – замялась, продолжила неловко, спотыкаясь. – Вы знаете, милая, я слышала… В порту люди говорят… Нет, вы, пожалуйста, не подумайте, но сюда заходит один боцман, и он сказал, что если уже полтора года прошло, то вряд ли…

– Я это понимаю, миссис Бейкер. Спасибо за заботу.

– Простите, душечка, простите старую дуру! Вот… пожалуйста, еще один пирожок возьмите – от меня для Рози.

Глэдис взяла и вышла.

Три пенни – это хлеб и молоко на день. Еще овсяная крупа, зелень, лук. Еще дважды в неделю пирожки и хотя бы раз в неделю овощи или яблоки. Итого на троих – два шиллинга в день.

Добавим жилье. Часть платы за две комнаты Глэдис отрабатывает, стирая вещи для мистера Карпентера – домовладельца – и других жильцов. Однако комнат у них по старой памяти две, да окнами на улицу, а труд прачки никогда не ценился высоко, так что часть квартплаты остается непокрытой. Итак, общим счетом неделя жизни обходится в один фунт.

Уходя в плавание, Стивен оставил сто пятьдесят фунтов. На год этого хватало с лихвой: с окнами на улицу, с кофе и булочками, с парой новых платьев для Глэдис и игрушками для детей. Стивен уходил штурманом, и, вернувшись спустя год, должен был привезти не меньше трех сотен, и Глэдис верила, что скупая арифметика нищеты уже никогда не коснется их.

Прошло девятнадцать месяцев. Обогнув Африку и Мадагаскар, миновав Индийский океан, зайдя в Кейптаун, Сингапур и Джакарту, бригантина «Елизавета» вернулась бы в ноябре.

В декабре была тревога. В январе – раздражительность, слепые вспышки гнева. В феврале – страх. В марте – слезы, отчаянье, безнадега. А теперь осталась хладнокровная математика и двадцать один фунт, то есть – пять месяцев жизни.

«Дорогая, ты очень даже ничего! Ты, знаешь, как добротная скаковая кобылка», – говорила подруга Маргарет. «Душечка, почему бы тебе не подумать о… Ну, ты понимаешь, ведь девушке очень сложно оставаться в такой ситуации…» – говорила миссис Бейкер. «Глэдис, вы еще молоды и недурны собою. Вам можно и даже должно позаботиться о будущем», – говорил мистер Карпентер. Все трое чуть смущенно опускали взгляд и быстро сводили разговор на другую тему. Глэдис знала, от чего они смущаются: ее лицо при подобных словах выражало отвращение и презренье. Даже подумать о таком варианте – значило бесповоротно признать тот факт, что Стивен уже не вернется, никогда. Глэдис этого не могла.

Что остается? Она грамотна, быстро читает и сравнительно сносно пишет. Однако с ее неуклюжими манерами, косноязычностью, мозолистыми руками и фигурой «скаковой кобылки» – кто возьмет ее в гувернантки?

Еще есть дядя Роджер в Уорикшире.

Глэдис обдумала все, петляя припортовыми улочками под моросящим дождем. Она предпочитала не предаваться размышлениям дома, поскольку не умела скрывать от детей своих мрачных мыслей. Вернулась спустя час уже с готовым решением и, пока дети с восторгом жевали, сообщила:

– Роузи, Джеки, послушайте. Наша с вами жизнь скоро изменится. Мы переедем в Уорикшир, в деревню. Роузи, куколка, ты должна помнить – мы были там три года назад, там дедушка Роджер и бабушка Дженни. Помнишь?

– Угу, мам, – выдавила девочка с полным ртом. – Эфо фам, хте офечки?

– Да, милая, там овечки и лошадки, и поля красивые – такие зеленые-зеленые, и речка. Ведь там хорошо, правда? Тебе же нравилось?

Роуз и вправду там нравилось. Еще больше ее вдохновило само предстоящее путешествие, и девочка с радостью кинулась собирать вещи. А пятилетний Джек не хотел уезжать. Он не помнил ни поля, ни деревню, ни двоюродного деда, но понял, что скоро очутится вдали от моря, кораблей и порта, откуда должен вот-вот появиться папа. Джек ушел в отцовскую комнату и разревелся, спрятавшись под стол. Глэдис не трогала его. Мальчику хватило часа наедине с собой, чтобы смириться с неизбежностью.

Нэрроу Бридж был обычной деревенькой на Эйвоне: домики под ветхой черепицей, низкие заборчики из потемневших досок, глиняные сараи и разлапистая мельница на холме. Вокруг – изумрудно-зеленые луга с тучными овцами, похожими издали на желтоватые сугробы.

Дядя Роджер был крепким, широким мужиком с окладистой бородой и сперва производил впечатление человека основательного, весомого. Однако, присмотревшись, можно было заметить его неуверенный взгляд, косящийся или падающий в землю, и кисть его левой руки, которая никогда не находила себе места – то лезла в карман без дела, то теребила пояс, то почесывала брюхо.

Гостья и хозяин сидели на деревянных скамьях через стол друг от друга. Глэдис говорила, дядя слушал и хмыкал, избегая смотреть в глаза. Тетка Дженнифер – не родная, а родственница лишь в силу замужества с дядей, – налила Глэдис молока и уселась на одну скамью с Роджером, но не возле него. Тем самым она вроде бы оставалась в стороне от разговора, но и получала возможность видеть обоих. Роузи, Джек и четверо внучат Роджера были изгнаны во двор.

Когда Глэдис окончила, какое-то время была тишина. Дядя шумно дышал и скреб ногтями скатерть. Наконец спросил:

– Значит, э… ты полагаешь, что того… Стивен не вернется?

Глэдис кивнула.

– И… э… к нам хочешь с детьми, да?

– Дядя, в Ливерпуле нам жить негде. Когда кончатся деньги, окажемся на улице. Останется только побираться.

Дядя покосился на тетку Дженни. Та смотрела исподлобья – молча, но звучно.

– Видишь, дочка, тут оно вот как. Ты понимаешь…

Она и видела, и понимала. В доме жило девять человек: Роджер с женой, их дочь – старая дева, и многочисленное семейство их младшего сына. Работать в поле изо всех могли только трое, а скотины было – пара коров да полдюжины свиней. Пока дядя многословно и сбивчиво излагал эти обстоятельства, Глэдис перевела взгляд на тетку.

– Я могу работать, – сказала девушка. – Умею стирать, шить, вязать, готовить.

– Это и я умею, – отрезала Дженнифер.

– Я научу всех ваших читать и писать.

– А на кой оно здесь?

– У меня есть пятнадцать фунтов.

– На дюжину глоток – это не манна небесная, милочка.

– Мне больше некуда деваться, тетя Дженни. Хоть на паперть.

– Это теперь так говоришь, чтобы разжалобить. А полгода не пройдет, как сыщешь кого-то. Девица-то крепкая, с ляжками, еще и читать вон умеешь.

Глэдис вспыхнула, Дженнифер презрительно поморщилась.

– Хотя бы детей пожалейте, прошу. Ради Господа и девы Марии приютите.

– А перед Господом-то наша совесть чиста. Вон четверо нахлебников и так. Думаешь, милочка, мало этого Господу?

Глэдис встала и, не прощаясь, пошла прочь. За руки выдернула Роуз и Джека из стайки детей, потащила. У калитки их догнал дядя Роджер.

– Ты, дочка, ты прости, что мы так… Ведь и вправду не можем…

– Христос простит, вы перед ним выслужились.

Роджер потупился, но придержал ее за плечо.

– Ты вот что… за холмом, за мельницей, на отшибе живет вдова Глик. Она одна в большом доме, ее боятся. Магда Глик. Ты э… зайди к ней, может быть…

Дом вдовы и вправду оказался велик – двухэтажный, каменный, со ставнями, с плющом, вьющимся по стенам, похожий на жилище небогатого помещика. Однако запущен непростительно: полураскрытая калитка перекосилась и вросла в землю, сад в бурьянах, на лужайке прямо перед дверью бродят куры. Сама вдова сидела на скамье у входа, сложив руки на коленях – старуха лет семидесяти, седая, пожелтевшая и выцветшая. Однако смотрела на Глэдис с живым любопытством, цепко.

– Ты и вправду ко мне, не ошиблась?

– К вам, миссис Глик. Доброго здоровья.

– Городская будешь? Из Ковентри?

– Из Ливерпуля.

Глаза старухи округлились. Если бы во рту ее доставало зубов, она бы, пожалуй, присвистнула.

– И с каким делом из такой дали в нашу глушь?

Глэдис попросила детей отойти в сторонку, а затем обстоятельно рассказала свою историю.

– Хм, – выслушав, сказала миссис Глик таким тоном, будто это ее хмыканье полностью и ясно выражало всю суть. Еще поразмыслила немного, потерла руки и добавила: – Нет, вам здесь не место.

Глэдис не ответила, но и не встала, продолжала молча сидеть возле вдовы.

– Нет, ты сама посуди, – повела дальше миссис Глик, – ты же городская девица, и дети твои городские. Как здесь жить будете? От скуки взвоете. Да и пользы от тебя немного – не умеешь ничего.

Глэдис Уайтхил и вправду мало что умела из сельских дел. Однако, выросшая в портовых трущобах переполненного жизнью города, она умела кое-что поважнее: разбираться в людях. Она сказала:

– Тропинка к вам заросшая, миссис Глик. И калитку не откроешь. И запущено все – видно, никто не помогает с хозяйством.

– И что?

– А дом большой. Есть куры – значит, и яйца. Вон виноград растет.

– Ну и?

– Значит, никто к вам не ходит, миссис Глик. Хотя причины ходить есть. Стало быть, боятся. Надо думать, считают вас здесь ведьмой или еще кем.

– И что с того? – голос вдовы стал скрипучим, но любопытства во взгляде прибавилось.

– Вам скучно так, что завыть впору. Поговорить не с кем. Новостей никаких. Делать нечего – силы не те. Сидите на лавке и смотрите на тропку, по которой никто никогда не ходит. Но все же смотрите: авось кто пройдет? Авось хоть собака пробежит? А придет время – начнете помирать. Так никто и близко тогда не подойдет, даже священника не позовут, через месяц после смерти только узнают.

Это была мрачная правда, но Глэдис угадала верно: старуха уважала правду, пусть и мрачную.

– Ты здесь приезжая, – сказала вдова, – не знаешь кое-чего. Боятся меня потому, что думают, я мужа отравила. Что на это скажешь?

– Мне все равно. Пусть и отравила – значит, причины были.

– Ну, а ты-то меня бояться не станешь?

– Я? – Глэдис чуть усмехнулась. – Миссис Глик, я прожила двадцать семь лет у Ливерпульского порта. Матросские драки видала, бандитов, испанских пиратов, шаманов вуду, рабов, повешенных и утопленников…

– Ну, хватит, хватит! Вижу, что не из пугливых. По душе ты мне. Только вот еще скажи: ты грамоту знаешь? Сможешь вслух газеты читать?..

За тринадцать фунтов Глэдис Уайтхил купила шестерых овец. Говорили, что она переплатила, однако овцы были действительно хороши. Пасти их по первой было некогда: слишком много времени уходило, чтобы привести в порядок вдовье хозяйство. Глэдис оттирала закопченные окна, вымывала многолетнюю пыль, выпалывала сорняки, под руководством миссис Глик рассаживала новые кусты крыжовника и смородины, подрезала яблони, отгородила загончик для кур. Овец она поручила сынишке Джемсонов. Каждый день он выгонял на холмы родительскую отару и подбирал заодно шестерку Глэдис. За это Глэдис кормила мальчика ягодами, говорила с ним по-доброму и иногда гладила по голове. Миссис Джемсон никогда не делала ничего подобного – еще чего, сюсюкать с тринадцатилетним парнем… Позже, когда овец стало уже больше двух дюжин, Роуз Уайтхил научилась их стричь и пасти.

Хозяйство миссис Глик и Глэдис давало ягоды, яйца, шерсть. Здесь, в деревне, продавать все это было сложно: скупщики не заезжали к дому вдовы, а односельчане остерегались иметь с нею дело. С отчужденною опаской стали относиться и к Глэдис. Она предвидела это, и остатки своих сбережений тратила, чтобы нанимать телегу и возить товар на рынок в Ковентри.

Пару раз ее надули, но девушка хорошо умела считать и скоро сориентировалась в ценах. Городские торговцы полюбили иметь дело с нею: Глэдис быстро соображала, легко считала в уме, говорила пусть грубовато, но бойко, по-городскому. В Ковентри ее признавали своей, не «тупой деревенщиной».

За год она прекрасно научилась торговать и предложила сельчанам возить их товары на продажу. Глэдис Уайтхил брала себе пенни с каждого вырученного шиллинга, но сельчане скоро смекнули, что пользоваться ее услугами все равно намного выгодней, чем продавать самим. Ведь Глэдис за фунт той же самой шерсти или галлон того же молока умудрялась взять на четверть больше денег.

Спустя три года после переезда у вдовы Уайтхил были свои лошади, телеги, извозчики, самая большая отара овец в округе. Постепенно, выискивая цены пониже, она начинала скупать окрестные пастбища. Ее больше не звали Глэдис, и уж тем более – дочкой или милочкой. Это была расчетливая, прижимистая, предусмотрительная помещица, покровительница Нэрроу Бридж. Все же она по-прежнему старательно выполняла свое обещание и каждое утро за чаем читала вслух для старухи Глик привезенную из города «Таймс».

Однажды утром, за чаем, они первыми в округе узнали, что в Ливерпуле случилась чудовищная эпидемия оспы. В портовых районах, откуда распространилась напасть, умирал каждый второй. Кое-где – из трех двое. Чтобы оспа не разнеслась по всему острову, королевские войска оцепили город. Глэдис твердо решила позже, после эпидемии, поехать туда и разузнать, что стало с бывшей подругой Маргарет и доброй миссис Бейкер, хозяйкой «Лучших пирожков в Ливерпуле». О том, что могло стать с нею самой и с детьми, вернись Стивен тогда из плавания, вдова Уайтхил предпочла не думать.

* * *

– Пресвятая дева Мария, в час тяжелого испытания, в душевном трепете к тебе взываю, на тебя одну уповаю. Ниспошли мужества и сил, чтобы пройти испытание, помоги не впасть в отчаяние, не утратить надежды…

Яркая фигурка пречистой девы с младенцем на руках и две свечи, приплавленные воском к столу, составляли центр крошечного мирка. Все царство земное вмещалось сейчас в деревянные стены душной, темной каюты. А там, за стенами, бушевал ад. Был треск, грохот, стон дерева, волчий вой ветра, чьи-то крики. Буря сокрушала бригантину «Елизавета». Швыряла с вала на вал, разрывала снасти. Отец Паркер стоял на коленях, вцепившись рукой в крышку стола, а другой удерживал фарфоровую деву Марию и выкрикивал слова молитвы так громко, чтобы слышать их. Звук собственного голоса давал ему клочок уверенности.

– Пресвятая дева, я, смиренный раб твой, припадая к стопам твоим, молю об одном. Дай смелости мне встретить смиренно беды, ниспосланные тобой, пройти сквозь все, сохранив надежду, укрепившись в вере…

Чудовищный взрыв, будто пушечный, оборвал молитву, и корпус судна вздрогнул. Отец Паркер дернулся, замер, вслушался. Мелькнула отчего-то надежда, что вот этот взрыв и был самым страшным, что их ждало, а теперь ужас позади, и шторм станет утихать. Несколько секунд так и было, но затем ад навалился вновь, а пол накренился – священник увидел, как огонек свечи образовал с парафиновым стержнем неестественный угол.

– Да что же это?..

И тут дверь распахнулась. Вплеснулся холодный ветер, ворвалась фигура в темном вымокшем плаще. Капитан сорвал треуголку, встряхнул головой по-собачьи, сбрасывая капли с лица, бровей.

– Молитесь, отче? Правильно, молитесь. Сейчас время.

– Что был за шум, капитан?

– Фок-мачта, – моряк вдруг сплюнул на пол. – Теперь нам крышка. Так что молитесь за всех. Нам, знаете, повезло, что вы у нас есть.

В последних словах была холодная ненависть.

– Как же? – Святой отец встрепенулся. – Как, вы говорите, крышка? Не смейте так! Господь послал нам испытание, если мы пройдем его с верою, то пречистая дева…

Капитан недобро хохотнул, оскалившись:

– Испытание, отче? Да вы бы на палубу нос высунули хоть раз! Парусов уже нет, четверть команды за бортом, осталась одна чертова мачта. И мы пьем воду. Если вдруг каким-то дьяволом так выйдет, что не пойдем ко дну сразу, то это еще хуже будет! Тот обрубок, что от нас остался, не пройдет и сотню миль! Так что, отец, молитесь, сколько успеете.

Капитан выбежал из каюты, и священник еще услышал обрывок его крика:

– О'тул, лентяй чертов, сейчас же…

Отец Паркер в смятении прижал фигурку к груди и зашептал – уже без пафоса, но горячо, истово:

– Пресвятая дева, как же это? За что ты караешь нас? Во славу твою мы пошли в это путешествие! Твоим именем я несу веру чужакам и дикарям. Я жажду, чтобы слово Господне достигло… За что же это наказание?

В ту минуту, когда вода переполнила трюм и хлынула в каюту, выдавив дверь, дева Мария ниспослала отцу Паркеру ответ. Он принял форму бредовой идеи, галлюцинации, пронзившей сознание: здесь не было кары божьей, один лишь расчет. Эти люди не провинились ни в чем, просто их смерть причинит больше добра, чем их жизнь.

Ложась на борт и черпая пробоиной воду, бригантина проваливалась вглубь воронки.

На волосок от жизни

Не только наше время

1.

15 июня 2006 года, Киев

Доченька,

вчера я прошла биопсию. Вероятно, зимой меня не станет, и ты получишь это письмо.

Я оставляю в твоем распоряжении издательство – дело последних лет моей жизни. Ты хороший руководитель, и, я уверена, наша компания надежно обеспечит твое будущее. Также оставляю в наследство квартиру на Прорезной и дом с большим лохматым псом, который грызет орехи.

За полгода, что еще есть в запасе, мы успеем обсудить и уладить все необходимое. Здесь хочу сказать о другом.

Как ты знаешь, мой прадед Василий Андреевич служил лейтенантом в царском флоте и погиб на броненосце «Бородино» при Цусимском сражении. Его жена, прабабушка Софья, была потомственной петербуржской дворянкой. Я показывала тебе ее фото – в черном атласном платье и шляпке. Ты еще сказала, что я похожа на нее. Это была чета настоящих русских аристократов, и в нас с тобою течет их кровь. Всегда помни об этом, как бы ни сложилась твоя жизнь. Принимая важное решение, прислушайся к голосу крови. Я прошу тебя об этом.

Судьба нашего рода складывалась нелегко. Были три войны, революция, голод. К сожаленью, из наследия прабабушки Софьи до меня дошла только одна вещь – зеркальце в серебряной оправе с жемчугом. Ты видела его однажды вскользь. Мать говорила, что зеркало – некий талисман, оберегающий женщин нашего рода. В нем, якобы, содержится сила, которая помогает девушке вызвать в любимом ответные чувства. Твоя бабушка Оля была суеверна, боялась черных котов, лестниц и цыган, и могла провести час-другой, выслушивая душеспасительные россказни свидетелей Иеговы, так что ее слова стоит воспринимать с точки зрения здоровой критики. Однако нельзя отрицать и то, что все женщины в нашем роду, начиная от прабабушки Софьи, были очень счастливы в браке, не разводились, не видели смерти своих детей.

Вот и ты замужем. Женечка – замечательный молодой человек. Видно, что он очень любит тебя, и, надеюсь, так будет всегда. Сила талисмана – есть она или нет – теперь вряд ли пригодится тебе. Однако, прошу, обращайся с зеркалом бережно, не продавай его и не дари, сохрани как память о наших дворянских корнях и как символ нашей родовой чести. А когда придет время, передай его дочери, как я передаю тебе.

Очень люблю тебя, дорогая Оленька. Прости за прохладный тон письма – это моя защита от боли и печали, переполняющих душу. Если сейчас дам чувствам волю, они сожрут меня без остатка.

Прощай.

Н.К.

2.

Наташечка, солнце мое золотое! Вот и пришла нам пора прощаться. Но ты не горюй, не плачь и не печалься – ведь на то и жизнь. Я пожила, и будет с меня. Так что ты не переживай – все движется своим чередом: старики уходят, приходят молодые. Это от бога и от природы.

А жалеть мне совершенно не о чем. Мы с Костенькой прожили свои годы, как подобает, с чистой совестью. Знаешь, много чего пережили – такое уж выпало время. Молодость прошла в разруху послевоенную, потом работали на севере, трудились много, не покладая рук, родили троих детей. Так что пора на заслуженный отдых. Чего еще мы на свете позабыли-то?

Потом, мне уже пятьдесят один. И бабка, знаешь, и прабабка – обе умерли намного раньше. Так вот нам на роду написано. И тебя, наверное, не минует, но ты воспринимай как нужно: все от бога. Жалею только, что не дождалась внучков. Значит, на то воля была.

Хочу рассказать тебе вот что. С письмом передаю тебе, Наталочка, зеркало серебристое, то, что ты с ним в детстве играться любила. Это зеркало твоей прабабки Софьи, той, которая была дворянка. Ты не сильно-то болтай, поскольку мы уже с Костенькой и так потерпели за эти голубые крови. Но я скажу тебе один секрет. В зеркальце, знаешь ли, есть колдовство. Талисманом этим можно притянуть к себе суженого. Когда я встретила Костю, и начала когда о нем подумывать, то улучила момент и через зеркало на него посмотрела. И сразу, знаешь, как искра проскочила, я сразу поняла, что за этого мужчину мне нужно держаться. Дальше вся жизнь сложилась счастливо – так, что и пожаловаться не на что. Талисманом, конечно, я больше не пользовалась – божьей милостью нельзя злоупотреблять. А тебе завещаю. Верь зеркальцу, оно поможет и не обманет. Потом поблагодари его – так нужно.

Будь счастлива, ненаглядная Наташенька! Люблю и обнимаю крепко. Не горюй обо мне.

Мамочка.

3.

Здравствуй, Оля!

Как твои дела? Как складывается жизнь в Киеве? Чем порадуешь?

Я лежу в клинике. Меня, кажется, лечат: ежедневно колют какую-то мерзость, принуждают дышать через трубку, дают настой на травах, теплый как помои. Все это помогает, словно мертвому кадило: каждую ночь просыпаюсь и харкаю кровью. Доктор избегает говорить со мною и посылает для этой цели медсестру, из чего я делаю очевидные выводы.

По вечерам меня навещает Саша, всякий визит сопровождается скандалом с дежурным врачом, поскольку в инфекционное отделение посторонним являться никак не следует. Эти перепалки раздражают до крайности, а кроме того, мне стыдно представать его взгляду в столь плачевном виде. Так что я и не рада его посещеньям, но не нашла пока способа отговорить.

Если так случится (а, думаю, случится именно так), то с Сашей я передам тебе свое нехитрое наследство. Имуществом, как ты знаешь, почти не располагаю – разметала война. Однако об одной вещи хочу упомянуть особо. Со времен жизни в Петербурге моей матери принадлежало макияжное зеркало в серебряной с жемчугом оправе. Оно выполнено хорошим ювелиром, но подлинная его ценность – не в деньгах. Посмотри в зеркало на мужчину, и ты поймешь, что он собою представляет. В отражении предстанет не внешность, но суть. Ты распознаешь без ошибки лжеца, изменника, предателя, труса. Ты не свяжешь жизнь с ничтожеством, не выберешь мерзавца отцом своих детей. Не подпускай к себе того, кто сделает тебя несчастной. Твоя будущая дочь заслуживает достойного и благородного отца. Помни себя, наследница рода Смоленских. Знаю, теперь опасно говорить подобные вещи, а потому ты и не говори. Просто помни.

Будь счастлива, дорогая.

Мэри.

PS Это важно. Всякий раз, как зеркало поможет тебе, поблагодари его – иначе оно может утратить силу.

4.

27.10.1922

Мария, дочь.

Знаю, что ты возненавидела меня, полагая, будто я предала память твоего отца-героя. Однако же, прошу тебя прочесть полностью это послание.

По всей видимости, чахотка сведет меня в могилу много раньше, чем я полагала. Размышляя о том, стоит ли открыться тебе, я осознала, что не хочу умирать непрощенной и отягощенной грузом твоей ненависти. Может случиться, узнав тайну, ты исполнишься презрением и отречешься от меня. Однако же это станет справедливым воздаянием, в противовес тому несправедливому гневу, который ты питаешь сейчас.

Рассудив таким образом, я приняла решение вскрыть два секрета и развенчать две лжи относительно меня и твоего отца.

Вне сомнений, тебе известны слухи о том, будто я, баронесса Софья Дмитриевна Смоленская, уличена была в занятиях черной магией и запятнала свое имя связью с нечистой силой, и что именно по названной причине нам с тобою пришлось покинуть Петербург. Это верно лишь отчасти. Действительно, я посвятила известное количество времени знакомству с науками, которые принято именовать оккультными. Однако лишь единожды за все годы жизни я прибегла к помощи сего знания, и деяние это хранила в полной тайне до нынешнего дня.

Также ты слышала, что твой отец, Василий Андреевич Иволгин, лейтенант флота, геройски погиб в 1905 году при Цусиме, исполняя долг перед отчизной. Это вовсе не соответствует истине. Лейтенант Иволгин даже не состоял в списках экипажа броненосца «Бородино», а равно и любого другого судна Тихоокеанской эскадры. Я смогла в этом убедиться летом 1905 года, когда обивала пороги Адмиралтейства в попытке узнать хоть что-то о судьбе пропавшего мужа. Действительность такова, что еще в сентябре 1904 года, накануне отправки флота, Иволгин был списан на берег. Девять месяцев, пока эскадра огибала Европу и Африку, двигаясь навстречу гибели, и девять месяцев после сраженья он провел в Ораниенбауме, сожительствуя с любовницей Светланой Лившиц.

Весной 1906-го, когда освобожденные из японского плена моряки стали возвращаться в Петербург, вернулся и он. Я любила. Если бы Иволгин покаялся, сознался во всем, я не смогла бы не простить его. Однако он скрыл. Когда он взялся повествовать об ужасах Цусимской битвы, я приняла решение.

При помощи опиума я сохраняла в нем жизнь и сознание на протяжении четырех часов, которые потребовались мне для полного ритуала. Затем он начал умирать, и пока длился процесс, я удерживала зеркало над лицом мужа, так, чтобы он не мог видеть ничего иного, кроме своего отраженья. И после я продолжала удерживать зеркало – до тех пор, пока тело иволгина не начало остывать. Согласно ритуалу, его душа, целиком, без остатка, оказалась помещена в стекло. В ту ночь ты спала спокойно в колыбели и ни разу не заплакала.

В результате ритуала зеркальце, как и следовало, приобрело определенное свойство: при взгляде через него на другого человека, я видела отраженье души. Я проверяла им каждого нового знакомого, и точно знала теперь, на кого можно полагаться, а от кого ждать беды. Так мы сумели выжить в первую мировую и в гражданскую, так мы избежали большевицких бесчинств. При помощи зеркальца я нашла второго мужа, и не была обманута в ожиданьях. Вы с отчимом невзлюбили друг друга, он бывал жесток с тобою, однако же, это надежный и преданный человек.

Согласно моим знаниям, стоит разбить зеркало, и оно утратит силу, но заключенная в нем душа обретет свободу. Я так и не сумела до конца простить Иволгина и сохранила артефакт в целости. Сейчас, умирая от чахотки сорока двух лет от роду, несу кару за это. Пришло мое время собирать камни. Но нередко, порою каждый день, я говорила с зеркальцем, повествовала о последних событиях, описывала знакомых, иногда пересказывала книги. Мои слова были ему пусть небольшим, но утешеньем, тонкой нитью связи с миром божьим. Потому говори с ним и ты, рассказывай о себе, благодари за помощь. Имей жалость и снисхожденье к невольнику.

А когда почувствуешь, что готова отпустить, – разбей стекло.

С надеждой пусть не на прощение, но на пониманье,

Софья Смоленская.